Орфики - [20]

– Вот это уж точно ерунда, – сказал Игорь.

– А я слышал, – произнес Леша, – что икона Владимирской Божией Матери этой зимой вдруг потемнела дочерна. А Владимирская – она и есть хранительница России.

– Разве не «Святая Троица» Рублева? – спросил Дмитрий.

– Нет, мне батюшка один сказал, что Владимирская.

– Ну да, – сказал Игорь, – вот она, полярность России: Троица и Тройка. Рублев и Гоголь. То молимся и каемся, то несемся и воруем. Кто-то из великих сказал: для русского человека Бог либо есть, либо Его нету; просвещенной середины от русского не добиться…

Тут пришла Вера и забрала меня домой. А мы уже тянули военные песни; начали с «Дня Победы», продолжили «Полем вдоль берега крутого…» и «Мне кажется порою, что солдаты…».

В Гурзуфе мы регулярно ходили на телеграф звонить в Султановку, чтобы послушать реляции тети Клавы о самочувствии генерала, и однажды она сказала, что вроде всё ничего, но генералу прошлой ночью являлись толпы грабителей, так что он до утра перепрятывал по всему дому свои награды. И еще Вере звонили из «Пламени» и интересовались, когда она приедет.

Так завершилась поездка в Крым. Когда примчались в Султановку, обнаружили генерала стоящим на стуле у открытого окна. Он тоненькой струйкой из-под потолка на вытянутой руке сливал спирт из бутылки в таз на полу.

– Избавляюсь от ацетоновой фракции! – запальчиво пояснил генерал.

Я заметил, как спиртовые пары, струясь маревом, относятся сквозняком в открытое окно… Через несколько часов мы встречали на станции нарколога, прибывшего с капельницей спасать Василия Семеновича.

И всё было бы терпимо, если бы Вера не была сильней меня. Она владела мной безраздельно, ибо сила ее была в величине ее собственного наслаждения. Я же не понимал, с чем соотнести свои чувства, ощущения, мне не с чем было сопоставить свой потайной и отчасти постыдный опыт. Ни в одной книжке – ни у Мопассана, ни у де Сада, ни в одном фильме – Бертоллуччи, Антониони, Висконти – не объяснялось то, что происходило с нами. Лишь в «Смерти в Венеции», где под музыку Малера мужчина умирает от любви к мальчику, я находил слабый меланхоличный отклик своему любовному трубному реву.

Так постепенно неразрывная алмазная ниточка страсти, которой вышиты все любовные мотивы трагедии, накинутая петлей на аорту, привела по ту сторону жизни, в наделы «свечных полей асфоделий», где человек не отличает мертвых от живых. И я вдруг осознал, с кем на самом деле имею дело: не с юной особой, не со студенткой исторического факультета университета, генеральской дочкой и капитанской женой, а с неким бездонным женственным божеством, способным вырвать мои глаза и вставить их в свои пустые глазницы, чтобы обозреть мой мир – преподнесенный ему, божеству, чтобы вглядеться в распластанное на дымящемся тучном жертвеннике окровавленное тело…

Вероятно, с ее – с его, божества, – высоты наслаждения я вряд ли был хорошо различим. Мы не могли расстаться ни на минуту, и в то же время нам недоставало общения. Мы быстро поняли, что разговоры о любви и будущем – занятие пустое, и стали писать друг другу письма. Пока ехали в электричке, или я ждал Веру на бульваре, на полях своих черновиков, где царила алгебра Мигуэля Анхела Вирасоро, я сочинял к ней письмо. В свою очередь, Вера возвращалась из Белого дома или «Пламени» и протягивала мне сложенный листок, на котором без знаков препинания пунктирными строчками шла машинописная безделица, ничего серьезного, но мне нравилось встретить в ней слово «милый».

Вскоре после Крыма Вера уехала к мужу на поволжские полигоны. На второй день мне показалось, что я спятил. Мое воображение рисовало ужасные картины, в которых действовала Вера, и невозможно было избавиться от этой навязчивости. Я не стерпел и пошел к Павлу, совсем не надеясь исповедаться, а только чтобы не оставаться одному под деспотизмом воображения. А по-лучилось так, что я все-таки исповедался другу и выложил всё как есть – как только увидал, что он один коротает вечер. Ниночка легла в больницу, будучи на третьем месяце беременности, чтобы сделать все анализы. На столе, засыпанном рыбьей чешуей, стояли батарея пустых пивных бутылок и закопченный чайник: молодой муж кутил по-холостяцки.

– Не морочь себе голову, – сказал Павел, выслушав мой сбивчивый рассказ о том, как я страдаю по Вере. – Не ты первый, не ты последний. Время лечит. Любая страсть за год превращается в пепел. И ты будешь вспоминать нынешнее время, как сон.

– Не верю… Понимаешь, я никогда не испытывал ничего подобного. Это болезнь. Желание раздавило меня. Я теперь живу так, будто всё время вижу себя со стороны. Будто кто-то вынул меня из оболочки и не вернул обратно. И вот этот зазор между душой и телом мучителен… Вера ужасная, мне всё время чудится о ней нехорошее. Она уехала, и у меня было время осознать, что со мной произошло необратимое. Зачем она отправилась к мужу? Что значит телеграмма: «ПРИЕЗЖАЙ ВСЁ ГОТОВО»? Она отвечала мне, что поездка требуется для отца, что Никита что-то придумал, он что-то изобрел для защиты тестя, и теперь требуется ее участие, так как они договаривались о том, что она навестит его и привезет оттуда спасительные документы… Но всё это меня не успокаивает, я измучился, мне чудится, что случится страшное…