Орфей в аду - [4]

От этого света врывающегося

А Железобетонная устрица всяких

Всяких бездарных ультра

Нудно шуршащих кранов

Поднимающая себя на воздух

Вы улыбку и сердце положившие на экран

патологии Звавшие облак души минуткой

А в сердце блохастой закутке

Тысячу чумей пережившие

Вы

В облаке минувшего грохота

Вы с Заратустрой на козлах

Несете картонного Бога так быстро

Что с размаха идей отлогих

Слетите с земли выстрелом

Вам казалось, что вы везете

Золотую карету венчальных будней

К нежному подрядчику грядущего

Это вы одного Заратустру несете

От скуки заснувшего Вы

Смотрите разбудите концептора Еговы

Стрелы тоски в креозоте улыбок

В сердце натыкает гуще

И архангелы в касках

На тенты туманностей

Из окон небоскреба горящего столетия

Примут прыжки угорелых душ

В размотавшихся портянках заношенных истерик

Негритянки из Конго

Белозубы с Терека

Скрижалью благости пастушьей

Ударят в морду солнца гонг

И с смеха грохотом плетями

Болото мерности порасплескав гуманных

Пятой шлифованной из облаков

Шагнет из вечности революционный год

Смотри у космоса икота

От прущих плеч и кулаков

Как колесо велосипеда

На спящий мамонт налетя

Землеорбиту год победы

В восьмерку скрутит колотя

Тогда с седла одноколяски

Сорвется гонщик проиграв

И затанцует небо блеском

Тяжелый шар с кувалдой прав

Вы хотели немыслимое

Сегодня ложкой машины завтра есть

Но глупость глупого палач

И колесницы Нови шины

Из железобетонной мысли

Сделали истерии глиняный калач

А пока панели зажглись в Лондоне

Там где прошел Джек Лондон

А ночью Мы мечом из копоти

Архангелов куем из топота

Константинополь, апрель 1919 г.

Новороссийск, январь 1920 г.

Истерика истерик >*

опыт кубоимажионистической росписи футуристического штандарта

Истерический всхлип с облаков.

Б. Поплавский

Искариоты, Вы

Никуды

Я сам себя предал

От большого смеха болтаю ногами.

Крученых

Браво я тобой доволен

Пусть художник будет волен

А наука весела.

Ф. Ницше

Моя рука рука глупца: горе всем столам и стенам и всему на чем есть место для украшений и пачканий глупца.

Заратустра. III. ст. 225

Иному ты должен дать не руку а только лапу, а я хочу чтоб у лапы твоей были также когти.

Заратустра. I. ст. 35

| 1 |

У Него пристальная голова, рассеченная пробором с спокойной истерикой в прорезах глаз, холодной, как блики на стали. Она — нечто фейерверочное, форма облачного моста, искривленная нервностью любовной спешки, угорелой суеты бульварной необходимости немедленной жизни. Жесткая немощь его бесподбородочного счастья при блеске наркотического магния въедалась в мрачные обои темных туманностей дней масляно-бесчисленной гладью узкоколейной реки с радужными разводами любовной нефти, стоячей канавы воспоминаний с чудовищным всплеском зоологического страдания, принявшей в свою дымчатую глубь стальные клочья теологических зорь, понтонных могил туч, невидимо бороздящих глубокое русло. Никогда не был этот человек собой, подобно тысяче заспанных смертью и простуженных жизнью агентов гудящего, как фабрика, города; сам был своим некто, на лазурной одежде неба, сине-эмалевом своде проникновенной профанации настоящей скорби чертил, ослепший от мерцания свечей, смеющихся чертей идеального человечества, как школьник мелом на засаленной спине лысого математика — этой зазубренной отмычкой несгораемого шкафа человеческой вечности, выроненной тюремщиком; некто, сожженным огромной слезинкой, граненой из огненной радуги неплачущей скорби Бога; некто, впервые растерявшимся от вопля при взрыве недостроенного пролета сумасшедшего моста человечества с коваными рельсами нервов на шпалах прессованных сердец к колонизированному ангелами солнцу. Чертил со свистом на громком небе моем ракетные орбиты Данииловых письмен.

| 2 |

Рассеченное пробором Око его мутно любило улицу, глотая ацетиленовые улыбки моторного мелькания ее пестро-фугасных глаз, не беременело каторжной скорбью розовых умников, разрешаясь неистово-нежным, к упитанным пульсирующим гудом рабочим асфальтированных рудников багрового отчаянья, чахоточного румянца раскалившихся площадей под мутно-пьяными глазами выпученных на режущие флаги из окон витрин.

Жесткоглазых рабочих, которые в каждое жесткое утро и истерически обязывающий вечер с прокуренных нор шестиэтажного логова, с шахтерной лампочкой кармина на искривленном коме бессоницы и скуки, через вихристые штольни подъемных машин, заплеванные клети социальной трансформации[1] стекали трахомными слезами к вечно простуженному надорвавшимся вентилятором лабораторному <нрзб.> осеянно культурного способа коллективного лечения старого слона человечества, застоявшегося в зверинце у бога, рельсовых объятий бетонного удава, гигиеническим прорезом морщинистого живота, поселковой дороги пасторальному ветру, в визгливо урчащие галереи сводчатым дымом и туманом с ватной прослойкой истерик в крикливом воздухе; с библейскими маяками звезд лиловыми бликами тревожно скрипящих юпитеров, на каплях сырости громоздящихся верст столетиями оседающего потолка усталых небес в ссадинах копоти, царапинах дыма об черные зубы труб, которые нагло скалит улица у подкрашенных суриком губ из крыш. К копотным трамваям, светящимся вагонеткам потно-глыбастого труда, к красно-стремительным взрывам рудничного газа, выкряхтанного сердцами в портянках сволочи, рушащих на плечи сутулых от преющей силы блевотину аккуратного космоса в тысячах тонн шрапнели; к суетно-близкому, как дрель дантиста, маховому сознанию необходимости улыбча-то существовать, томительно намазывая на сверлящее сумасшествие бумажного хлеба маргаринное масло электрического света.