Орфей курит Мальборо - [15]
Активно шуруя настроечным ключом и время от времени дзинькая своим любимым камертоном, похожим на раздвоенный змеиный язык, он травил абсолютно водевильные байки из мира академической музыки. Его истории – а он бывал и у Святослава Рихтера, ездил на дачу к Давиду Ойстраху и в класс к Генриху Нейгаузу – заканчивались, как правило, красочным и аппетитным описанием выпивки.
После окончания работы мастера всегда ждала четвертинка «Столичной» и пара бутербродов с докторской колбасой. Быстро, буквально в два граненых стаканчика, настройщик опустошал емкость и, дожевывая на ходу бутерброд, вываливался наружу.
Как-то Живоедов в очередной свой визит увидел Ника на кухне с гитарой в руках, и они разговорились.
– Саша, скажите, вы давно занялись музыкой?
– Николай Александрович, да ведь разве это настоящая музыка для вас? Вы же консерваторию закончили, Шопена с Чайковским играете. А я…
– Да какой Чайковский к чертовой матери, Саша! – Живоедов перебил Ника, сунув тому почти что в нос левую руку. Кисть ее неестественно уходила куда-то в сторону сразу возле косточки, криво высовываясь из рукава пиджака. – И вообще, Саша, запомните: не бывает музыки настоящей, ненастоящей или какой-то другой, особенной. Она может быть хорошей или плохой – и все! А то, что вы делаете, Саша, неплохо хотя бы потому, что вы искренни.
– Спасибо большое, – Ник был смущен. – А вы действительно что-то мое слушали?
– Конечно. Ваша мама дала мне кассету, – Живоедов широко улыбнулся и опрокинул в себя очередной стаканчик. Аккуратно выдохнув, он ловко подцепил своими длиннющими пальцами консервированный огурец. – Ваши песни серьезны. Не по возрасту, – он помолчал немного и продолжил: – Вам ведь сколько лет – двадцать? А пишете так, как будто уже прожили жизнь! – Живоедов громко захохотал, но быстро посерьезнел: – Скажите, Саша… вернее, Ник – так, кажется, зовут вас обычно? – вам сны снятся?
– Конечно, Николай Александрович. Еще какие!
– А бывает, что вам снится что-то такое, что потом действительно происходит?
Ник задумался. Как раз на прошлой неделе ему приснилось, что его умирающий дед неожиданно открыл глаза и попросил срочно принести ему черного хлеба с чесноком. Когда же Ник на следующий день пришел к нему в больницу, все случилось именно так.
– Откуда вы знаете об этом, Николай Александрович?
– Я чувствую, Саша. Только вот у меня не вышло… не научился я понимать ни себя, ни сны свои. Может, это как-то связано с тем, что пришлось закончить с музыкой, – он помрачнел. Ник подумал, что Живоедова развезло, но тот, словно прочитав эти мысли, живо воскликнул:
– А вот пью я, чтоб унять это! Знаете, Сашенька, как это тяжело – знать и чувствовать, что можешь буквально мир перевернуть, а сделать ничего не можешь, – он долил остатки «Столичной» в стаканчик и быстро выпил. – Ладно, мне пора. Маме вашей привет передавайте, жаль, что не увиделись сегодня.
Живоедов вышел в коридор, начал одеваться и, как всегда, размахивая полами своего длинного черного пальто, произвел небольшой ураган. «Какой же он могучий мужик!» – подумал Ник, неожиданно остро почувствовавший к нему жалость. Живоедов тем временем замотался темно-красным шарфом и, глянув одним глазом в зеркало, тихо произнес:
– Саша, не слушайте никого, кроме себя. Никого. Вы и ваш инструмент – это все, что вам нужно, чтобы творить настоящее… Ну, вы поняли меня! – и с этими словами шумно вышел из квартиры.
Много позже Ник узнал от матери, что Живоедов был подающим огромные надежды талантом, а кое-кто даже называл его исполнение Рахманинова и Метнера гениальным. Его ждала серьезная академическая карьера, но однажды, сдавая в консерватории нормы ГТО на физкультуре, он сломал руку и больше не смог по-настоящему играть на рояле. В последний раз Ник видел его, когда для какой-то песни ему, как в свое время Полу Маккартни, понадобилась фортепианная партия. Живоедов сильно постарел, был совсем не таким шумным и даже не допил до конца свою обычную четвертинку. Вскоре Ник случайно прочел заметку, что он умер в полном одиночестве на своей даче в Малаховке. Самым жутким было то, что тело настройщика было обнаружено сидящим за фортепиано чуть ли не через год после его смерти – оно превратилось в мумию…
В книжке стали попадаться беспорядочно записанные разными почерками телефоны бывших одноклассников и школьных приятелей Ника. Он вспомнил, что все активно обменивались информацией о себе на грандиозном школьном празднике (Ника нашла бывшая учительница химии, ставшая к тому моменту директором, и уговорила прийти на торжественный вечер, посвященный сорокалетнему юбилею заведения). Это было первое и последнее посещение им школы после ее окончания. Ник тогда еще не был широко известен, но кое-какие композиции из его первых альбомов уже стали крутить на радио.
Он пришел с гитарой; зал, как всегда неритмично, но очень громко аплодировал его короткому выступлению, уже совсем седой учитель биологии и директриса хлопали особенно горячо. Его окружили восхищенные бывшие соученики и постаревшие учителя, помнившие Ника волосатым школьным неформалом. Он неосторожно достал из кармана записную книжку, и эта диковатая, но дружелюбная толпа тут же моментально овладела ею. Желающих поблагодарить набирающего популярность артиста набралось немало, потому всевозможные пожелания успеха и телефоны заняли пару десятков страниц. Мобильные в то время были еще в диковинку, поэтому многие писали свои и домашние, и рабочие стационарные номера.
