Орфеи реки Невы - [18]

С первым пунктом этого «разъяснения» в жизни Ипатьева-Фомина трудностей не было. Что же относительно остальных двух, то это касалось лишь времени. Годы учения у итальянского маэстро Маттео Буини, затем у немецкого музыканта Германа Раупаха, наконец, у капельмейстера Блазиса Сартори выявили у него непреодолимое устремление стать композитором-профессионалом. Совет Академии художеств отправляет его в Италию «пенсионером».

И вот перед 20-летним юношей открылась панорама знаменитой Болоньи… По улицам города снуют взад-вперед торговцы мелким товаром, ступени лестниц облепили нищие в лохмотьях, важно прохаживаются кавалеры в красных, до колен узких кюлотах, вышитых аби, напудренных коротких париках и замысловатых треуголках; стараясь сохранить грациозность и не уронить высокую, до полуметра взбитую прическу, обильно усыпанную матерчатыми цветами, бантами или перьями, вышагивают знатные дамы. Чудовищные по количеству всевозможных элементов украшения верхней одежды, иногда чересчур открытые корсеты и лифы, начинающие входить в обиход упрощенные платья типа «неглиже», навешанные на дамах со всех сторон, разноцветные аксессуары — драгоценности, веера, носовые платки, табакерки, перчатки, коробочки для мушек, зонтики, — весь этот забавный, но продуманный женский туалет проник не только во все страны, но и во все слои населения. «Вечером герцогиня и горничная выглядят одинаково одетыми», — замечал наблюдательный современник. Одна верховная Дама властвовала европейскими вкусами, по характеристике Вольтера — «богиня непостоянная, беспокойная, странная в своих вкусах, безумная в своих украшениях… и ее имя Мода».

Не таковой ли казалась Фомину и итальянская музыка, разодетая в ослепительный костюм и покоряющая сердца неискушенных художников, в том числе — до поры — и русских?

Болонья совсем не изменилась с тех пор, как здесь несколькими годами ранее побывали прославленный Березовский и, по-видимому, Бортнянский. По-прежнему имеет успех именитая филармоническая академия. Все так же кропотливо трудится с учениками престарелый падре Джамбаттиста Мартини. Он уже совсем болен, почти не ходит…

Всячески помогая своему подопечному, падре перед самой кончиной рекомендует его в число болонских академиков, как когда-то рекомендовал Максима Березовского.

Довершил музыкальное наставничество над Фоминым Станислао Маттеи.

Вскоре «academico filarmonico» — как позднее подписывал свои сочинения Евстигней Ипатьевич, прибавляя этот титул к своей фамилии, — возвращается на родину…

Неуклюжий, основательно нагруженный экипаж не спеша катился по направлению к Вене. Путь был долгим, по самым лучшим справочникам, от Венеции до Санкт-Петербурга расстояние исчислялось в 2163 версты.

В Вене были приемы у знатных особ, многочисленные концерты, которыми славилась австрийская столица.

Далее путь лежал на северо-восток. Наконец достигли российской границы. Пока у разлинованного пограничного столба проверяли бумаги, Евстигней Ипатьевич выпрыгнул на дорогу, пошел полем. Перед ним была Россия. Что-то ждет его впереди?!

А ожидал его прием при дворе весьма благосклонный (то был 1785 год…). Ему даже поручили написать музыку на либретто самой императрицы. «Новгородский богатырь Боеславич» должен был быть поставлен в самое ближайшее время.

Музыка к опере-балету была написана быстро. На генеральный просмотр пожаловала сама Екатерина II. И тут… произошло какое-то событие, о котором мы ничего не знаем, но именно оно предопределило всю дальнейшую судьбу композитора. Премьера оперы состоялась, но прошла незаметно. Даже камер-фурьерский журнал, обширно освещающий жизнь столицы, не посвятил «Боеславичу» ни строчки! Императрице музыка не понравилась. Фомин отстраняется от двора, и теперь всю жизнь его будут «преследовать» лишь звания рядового аккомпаниатора и педагога. В чем причина такой резкой перемены? Может быть, в слишком вольном обращении композитора с текстом самой Екатерины, в результате которого целые куски из либретто выпали, а вместо них появились балетные вставки и массовые народные сцены? Но так иногда поступали к другие сочинители, даже обласканные при дворе итальянцы. А может быть, в использование Фоминым народных мелодий, звучащих слишком «скромно» на фоне помпезных маршей к гимнов последователей Сарти. Ответ найти нелегко.

Никаких свидетельств современников до нас не дошло. Даже, ноты куда-то запропастилисъ и ныне лишь частично восстановлены.

Так или иначе Фомин оказывается в опале. Но с его неутомимостью, с тем запасом знаний, которые он почерпнул в Италии, с тем природным дарованием, которое было заложено в нем искони и здесь, на родине, обещало развернуться во всей полноте, разве мог он упасть духом, не продолжить своего творческого взлета? Конечно, нелегко быть «в тени» в эпоху, когда идеал гражданского служения отечеству выражался во многом в отдаче себя на государственной службе, при выполнении ответственных заданий на важнейших постах. Художник, мастер пера или музыкант, который творит в одиночку, вне жизни света и общества, был немыслим.

Куда же было податься Фомину с его оригинальными, иногда смелыми устремлениями к музыке народной, более понятной всем слоям общества? И он находит друзей. Вернее, они находят его…