Орест и сын - [23]

Глава IV. ЖЕНА, ОБЛЕЧЕННАЯ В СОЛНЦЕ, И ЕЕ МЛАДЕНЕЦ

К старой чертежной доске, перешедшей невесть от кого по наследству, — в обозримой родне чертежников не было, — Чибис прикреплял шершавый ватманский лист. Прежде чем разложиться на столе, он внимательно обошел пустые комнаты, как будто проверил караулы. Старые пальто, висевшие в прихожей, сторожили бессонно и надежно. Он заглядывал за дверные портьеры: томительная детская привычка, вызывавшая в его душе уже почти взрослую насмешку. “Глупости какие! — прошептал и добросовестно заглянул под диван. — Ксана не пришла в школу... отец не спрашивает...” После ухода Ксении отец не обмолвился ни словом.

Завершив осмотр, Чибис склонился над столом. На белую пустынную поверхность он высыпал из горсти кучку маленьких темных кнопок и подсунул ногу под себя. Не то чтобы молчание отца беспокоило Чибиса — к этому он привык. Орест Георгиевич обходил молчанием многое. Мало-помалу Чибис свыкся с тем, что в области семейного предания, которая в других семьях начинается за полями, откуда вам празднично и нежно кивают прадедушки и прабабушки, а бабушки и дедушки вспоминаются живыми и здоровыми, в их семье все обстояло по-другому. Туманная область семейного предания начиналась совсем рядом, на Васильевском острове, в больнице Отта, где умерла его мать, произведя на свет единственного сына и не получив возможности напоследок взглянуть на мужа, на чьих руках она оставляла осиротевшую обузу.

Уже избавленная от предсмертной боли и ужаса прощания, одетая в праздничное платье небесного, голубого цвета, в котором тремя василеостровскими днями позже ее положили в гроб, она снова и снова уходила от Чибиса, и ветер, никогда не стихающий на Васильевском, поднимал ее короткие, слабые косы, которые она отпустила в ожидании ребенка и, собираясь в больницу, вплела в них мягкие белые тряпочки. Поднятые ветром, они стояли торчком на голове так, что, когда она дошла до середины мертвого острова — примерно до 10-й линии, — Чибису, лежавшему в высокой кроватке в темном здании на Биржевой, они виделись не косами, а высокими коровьими рогами, потому что он чувствовал себя теленком, тоскующим по молоку.

Несправедливость, принявшая туманный облик смерти, легла в основание его жизни, так никогда и не ставшей ясной. Долгие шестнадцать лет он шел, держась за подол небесно-голубого платья, в другие края, которые нельзя было разглядеть, даже встав на цыпочки у самой кромки Финского залива.

Казалось, время шло, по крайней мере события жизни сменялись одно другим, но все это происходило с оглядкой на других детей, как будто отец, не имея собственного ориентира, строил жизнь Чибиса по образу и подобию других детских жизней. Приходил день, и отец, спохватившись, подбирал нужный пример: “Смотри, Игорек уже пошел в детский сад”, — и Чибис понимал, что это — его ближайшее будущее, вокруг которого не возникнет обычной семейной суеты.

Может быть, Чибисова жизнь и могла бы со временем проясниться, но вечерами, когда другие родители смотрят с детьми телевизор — окно в настоящее, — отец увлекал сына к другим берегам. Соблюдая ритуал, он всегда выбирал один и тот же путь, и в нестойком сознании ребенка все поворачивалось вверх ногами, и материнская жизнь становилась временным заменителем, суррогатом смерти, а смерть приобретала способность к движению. Черный лакированный альбом с двумя застежками, похожими на дверные замки, в котором лежала материнская фотография, казался ему ларцом, хранящим ее живое сердце. Этот альбом и был его настоящим домом: рано или поздно Чибис надеялся в нем поселиться. Он любил фотографироваться и подолгу разглядывал карточки, как будто выбирал ту, которая станет достойной будущего соседства с материнской.

Этим летом, когда Чибис сидел на скамейке у Казанского собора, неожиданный ливень замочил новый снимок, и он, высохнув на батарее, пожелтел, потеряв сходство со своей моделью, но одновременно стал опасно похожим на желтоватые альбомные фотографии. Тогда Чибис не мог не обратить внимания на то, что внешнее сходство, вопреки очевидности, лишает фотографию какого-то важного свойства, определяющего ее пригодность к посмертной жизни.

С этого и началась область тайного дела, подступы к которому Чибис хранил с той воинственной ответственностью, с какой гарнизон охраняет одинокую крепость на краю пустыни. Сегодня, после долгих раздумий, он наконец решился.

Под Чибисовой беспокойной рукой передовой отряд копейщиков расползался по ватманской глади. Каждая из кнопок, прикрываясь круглым щитом, бесстрашно выставляла вперед острое металлическое копьецо.

Отряд располагался внизу, там, где кончался оазис зеленого сукна и начиналась каменистая пустыня, выбеленная светом настольной лампы. Отделив от него маленькую горстку смельчаков, Чибис выдвинул их вперед и дал задание закрепиться на ближних рубежах. Палец ввинчивал кнопки: острые копья подламывались и прижимались к щитам. Чибис собрал поверженных копейщиков и провел ладонью по вздыбленному крупу листа.

Оглядев стеллаж, он заметил тощий рулончик обоев, оставшихся от ремонта, — пестроватую, песчаного цвета газелью шкурку, сунутую поверх книг. Чибис разложил ее на чертежной доске, и осмелевшие кнопки, превратясь в охотников, пронзили газелий лист. Он оглядел и остался доволен. Запустив руку в тупичок тумбы, Чибис извлек два пузырька с тушью — черной и красной — и легкую коробочку с плакатными перьями. Он вынул три пера и выложил их на сукно. Теперь Чибис чувствовал себя не то магом, не то алхимиком, выводящим свой первый тайный знак.