Орел смотрит на солнце - [97]

Генкель взбешен таким унижением. Он говорит: «У себя в имении… я руку подаю… садовнику какому-нибудь… или там… машинисту при молотилке… а вы…» На это Ливенцев резонно отвечает: «Любому машинисту, и любому штукатуру, и любому садовнику, если они порядочные люди, я тоже охотно подавал и подам руку, а вам — нет..»

Он ненавидит немцев. Но не как нацию, а немцев, «оккупировавших Россию», грабящих его родину, немцев, подобных Генкелю, Эверту, Ренненкампфу, заполонивших русскую жизнь, занявших теплые местечки, наживающихся на крови народной. Он не шовинист, — он настоящий патриот. Это он, Ливенцев, говорит: «…ничто немецкое, великое немецкое мне не чуждо. Я люблю и Гёте, и Шиллера, и Клейста, и Геббеля, и прочих, и прочих, и прочих, вплоть до самых новейших!.. Я люблю Вагнера и Бетховена, и Шуберта и прочих, и прочих… Я — люблю немецких художников, я люблю математиков-немцев, — я по ним учился!.. Я люблю людей науки немцев — они велики во многих и многих областях науки. Я уважаю Маркса и Энгельса — величайших социологов».

Однажды он спросил самого себя: кто он такой? И ответил: «Я-то?.. Обыкновенно, я — настоящий русский человек, а то кто же!» А генералу Брусилову он сказал как-то: «Я не умею говорить не прямо».

Солдаты видят и понимают, что Ливенцев не похож на других офицеров, что он им как отец. За это они уважают его, любят, готовы с ним идти в огонь и в воду. Ливенцев резко отчитал солдата Тептярева за то, что тот на фронте бросил патроны. Казалось бы, после этого солдат должен чувствовать неприязнь к офицеру. Но нет: случилось так, что Ливенцев тонул в болоте. И спас его именно Тептярев. У прапорщика Ливенцева свои взгляды на отношения между солдатом и офицером, — в сущности, здесь он ломает классовые барьеры. Он говорит, что на фронте командир роты должен быть примером для солдат и переносить вместе с ними все невзгоды, тяготы и лишения. «Вот и покажите ему (солдату), — поучает он молодого офицера, — на своем примере, как надо терпеть все солдатские нужды, тогда он вас и слушать будет и за вами куда угодно пойдет».

По-иному смотрит на солдат полковник Ковалевский, в прошлом генштабист, человек не глупый, волевой и храбрый, не лишенный военных способностей. На разных классовых платформах стоят они, и потому наметившийся между ними конфликт привел к трагической развязке. Когда-то оба симпатизировали друг другу — Ковалевский и Ливенцев, ценили друг друга за цельность характера, за ум, за военную смекалку. Ливенцев даже решительно стал на защиту Ковалевского, когда против того было возбуждено начальством «дело». Это была лютая зима, солдаты замерзали в окопах. Не просушенные после слякоти ветхие шинельки сковал мороз, и они звенели, как колокола. «Сейчас при мне свалило с ног ветром одного из нижних чинов моей роты, и, когда он упал, у него откололся рукав шинели», — говорит Ливенцев командиру корпуса Баснину, обвинявшему Ковалевского в «нераспорядительности», из-за которой якобы замерзло много солдат, хотя Ковалевский тут был ни при чем.

В таких нечеловеческих условиях солдаты не могли больше находиться. Они стремились любыми путями попасть на перевязочный пункт, чтобы только не замерзнуть в окопах. Начались самострелы. Ливенцев на подозрении. Им интересуется генерал Котович. Полковник Ковалевский, командир полка, дает Ливенцеву категорическую характеристику: «Отличный командир!» Это несколько озадачило Котовича, он сказал:

«— Странно! А генерал Баснин утверждает, что это — отъявленный красный.

— Красный?

— Да, именно так… Будто бы весь красный.

— Не больше, чем любой прапорщик, ваше превосходительство. Есть, конечно, некоторая либеральность, но он отнюдь не… не красный… А за боевые заслуги он представлен мною к ордену Владимира 4-й степени.

— Вот как? Даже к Владимиру?.. За что же именно?

— Это он занял австрийский окоп на высоте триста семьдесят пять и первый ворвался в окоп, ваше превосходительство, причем захватил пленных…»

Вот этот же Ковалевский, превышая свою власть, создает полевой суд и расстреливает пятерых ни в чем не повинных, обмороженных и больных солдат. Все они — пожилые люди, отцы шестерых-семерых детей.

И Ливенцев решительно протестует — он идет к Ковалевскому и просит его отменить чудовищный приговор полевого суда. Возбужденный и возмущенный, он говорит Ковалевскому:

«— Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то, что-они и полумертвы и обезумели!

— Во-он вы до чего договариваетесь, прапорщик! Ого!.. Генерал Баснин, кажется, неожиданно для меня, прав», — с неприязнью произнес Ковалевский.

Приговоренных ведут на расстрел. Ливенцев предпринимает последние попытки предотвратить злодеяние. Но Ковалевский непреклонен: теперь он понял, что перед ним его классовый враг. Он бросает Ливенцеву угрожающе:

«— Хорошо, мы с вами поговорим особо.

— Вы палач! — крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.

— Что-о? Как вы смеете? — крикнул Ковалевский, выхватывая, револьвер из кобуры.

В это время грянул нестройный залп. Привалов скомандовал: «Взвод, пли!»

— Палач!.. Палач! — вне себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев, и Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь».