Орел смотрит на солнце - [26]

На смену жаркому лету пришла бурная политическими событиями осень. События эти коснулись непосредственно и прапорщика Сергеева.

13 октября в Симферополе забастовали типографские рабочие. 18 октября по случаю объявления царского манифеста в городе состоялась политическая демонстрация. Чтобы сорвать ее, власти устроили еврейский погром, а на демонстрантов бросили «черную сотню». Было много убитых и раненых. Полиция, которая обязана была «наблюдать за порядком», оказалась на стороне погромщиков: она действительно «наблюдала за… беспорядком и произволом», чинимым черносотенцами и монархистами. Посланные на помощь полиции подразделения 51-го Литовского полка фактически бездействовали и не вмешивались в борьбу между демонстрантами и реакцией. Войска выполняли волю полиции.

Ценский в этот кровавый день был в наряде со своим подразделением. На его глазах происходила драма, глубоко потрясшая его. Он видел с одной стороны простых мирных людей, шедших с песнями и красными флагами, — «это шла свобода», и с другой стороны — душителей свободы — жаждущих народной крови Дерябиных в полицейских мундирах и в штатском.

В полк Сергей Николаевич вернулся подавленный. Своим сослуживцам-офицерам, спокойно и даже с какой-то веселостью обсуждавшим происходящее, он бросал в лицо гневные, тяжелые, как ядра, слова:

— Позор!.. Это мерзко, гадко, возмутительно!.. И я вас не понимаю, господа, как вы можете об этом спокойно говорить!.. Вы, цивилизованные люди, — и так равнодушны… Там совершено преступление, убийство невинных, беззащитных… А вы шутить изволите. Кощунство над человеком… Недостойно, да, да, недостойно человека!..

И он ушел домой. Но и дома не находил места. Картина демонстрации, организованной бойни стояла перед глазами. Тогда он написал заявление в Симферопольскую городскую управу, в котором обвинял полицию в соучастии в погромах, а подразделения своего полка — в нарочитом, преднамеренном бездействии.

Бунт прапорщика Сергеева не на шутку переполошил военные власти, боявшиеся появления в армии своего лейтенанта Шмидта. Распространение революционных идей среди армейских офицеров, которые могут организовать и повести за собой солдатские массы, как это сделал на флоте Шмидт, больше всего пугало командование. Имя прапорщика Сергеева, сочувствующего «смутьянам и бунтовщикам», стало склоняться на все лады среди офицерства. Говорили о недостойном поведении прапорщика, о чести, а некоторые даже пытались истолковать его поступок как измену присяге. От Сергея Николаевича немедленно потребовали дополнительного письменного объяснения; в нем он писал:

«Мне хотелось бы попытаться охарактеризовать общее настроение, так сказать, воздух погрома 18 октября, и, пожалуй, это можно сформулировать так: вид лавок — печальный, вид толпы (то есть погромщиков. — И. Ш.) — веселый, вид полиции — добродушный, и вид войск — вялый, так как они действовали по указке полиции… Для проформы мы стояли по углам улиц, для проформы к нам подходили городовые и докладывали: «…так что там вон грабят…» Пока мы подходили, от иных магазинов оставались только вывески да бесформенные кучи хлама около дверей… Нужно заметить, что полиция относилась к толпе замечательно вежливо, не было ни ругани, ни окриков… Совершалось что-то санкционированное…»

Именно санкционированное. Сергей Николаевич точно определил суть происходящего, и этого ему не могли простить. Направляя рапорт прапорщика Сергеева командующему Одесским военным округом, таврический губернатор писал, что заявление прапорщика Сергеева в Симферопольскую городскую управу он считает «сплошной клеветой и ложью». Всячески оправдывая погромщиков, полицию и бездействие войск, губернатор утверждал: «Все изложенное прапорщиком Сергеевым, нетерпимым в военной среде, указывает лишь на желание порисоваться, впадая в тон еврейской прессы».

Припертый к стенке неопровержимыми уликами, разоблаченный офицером-очевидцем, губернатор и не пытается оправдываться. Но вот интересная деталь: оказывается, прапорщик Сергеев нетерпим. в военной среде, то есть среди верноподданнического офицерства. Откуда бы такое знать губернатору о каком-то зауряд-прапорщике? Как видно, знал, и сведения эти, надо полагать, исходили из достоверных источников.

Да, Сергей Николаевич был чужой среди Дерябиных и бабаевых, и в нем они правильно распознали человека, ненавидящего царизм и весь его строй, прогнивший насквозь, рабский и затхлый, где человеку дышать нечем. Не имея возможности из-за цензурных рогаток прямо сказать все, что он думает о царизме, писатель идет на смелый в литературной практике шаг: он разоблачает царский строй устами ярого защитника этого строя. Забегая вперед, вспомним, что в порыве откровенности говорит захмелевший Дерябин:

«Россия — полицейское государство, если ты хочешь знать… А пристав — это позвоночный столб, — факт!»

«Вот тужурка, — видишь? Два года ношу, а уж на ней — всякая кровь на ней побывала за два года; и цыганская, и молдаванская, и армянская, и хохлацкая, и кацапская, — отмывал и ношу, нарочно не меняю, ношу… У нас жестокость нужна! Строй жизни, строй жизни! Никакого строя жизни нет у нас, черт ею дери!.. У нас кости твердой нет, уповать не на что, понимаешь?..»