Орел смотрит на солнце - [107]

Россия — радуга и синь,

степная сизая полынь,

полей разлет,

и снег,

и лед,

и хоровод

берез,

взметнувшихся над Волгой.

Она — багряный листопад,

и снова синь, и снова сад,

а в нем пленительный и долгий

шального соловья раскат.

Россия —

ясная роса,

косого ливня полоса

и запах медуниц от луга,

глаза ребенка,

сердце друга,

вечерних росстаней печаль

и распахнувшаяся даль

от Селигера до Байкала.

Все, все она в себя впитала.

Россия — все, чем я живу,

к чему во сне и наяву

душа стремиться не устала.

Россия —

наш соленый пот,

наш труд и хлеб,

железо,

уголь,

и росчерк молнии,

и вьюга,

и мысли ленинской полет.

Ты — обновленная земля

и твердь Московского Кремля.

Ты — сталинградские окопы,

и Воркуты глухой мороз,

и пылкость юношеских грез,

и мужества суровый опыт.

Ты все, что передам я сыну

на грани жизни.

Но и там,

за этой гранью, не остыну,

не оборвется жизни нить, —

я в сыне снова буду жить

росой,

грозой, широкой синью,

волненьем сердца

и борьбой,

тобой,

тобой,

тобой —

Россия.

Вот это и считал Сергей Николаевич настоящей большой современной поэзией.

Как он негодовал в 1956 году, когда ревизионисты начали выползать изо всех щелей, где они прятались до поры до времени!

— Самое удивительное, что наши, так сказать, «отечественные» ревизионисты — как будто эхо иностранных, западных. Там аукнется — здесь откликнется, — говорил он. — Поразительное родство душ…

Возмутил Ценского поступок Пастернака. О нем Сергей Николаевич узнал, будучи уже в безнадежном состоянии, за месяц до своей кончины. 30 октября 1958 года по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии он писал мне: «…Явление это очень возмутительное, и правительство должно на него реагировать». А через десять дней в следующем письме он снова возвращался к «пастернаковской истории»: «…Случай небывалый, чтобы писатель, уже старый, так откровенно пошел на явное политическое преступление из корыстных ли побуждений или из жажды мировой славы».

Такие поступки не укладывались в сознании Сергеева-Ценского: он был слишком честен.

— Чего они хотят? — спрашивал Сергей Николаевич. — О какой свободе шумят? — И сам отвечал: — Знаю, им нужна свобода, чтобы душить все, что им не по нутру. Так им и власть наша, советская тоже не по нутру.

…Любил Сергей Николаевич высоту. Фашисты в годы оккупации Крыма разрушили дом Ценского, и некоторое время ему пришлось жить внизу, у моря. Местные власти предлагали Сергею Николаевичу остаться там: рядом море, зелень, затишье от северных ветров. И дом предлагали ему более уютный и благоустроенный. Но он не согласился. «Что вы — там у меня простор, горизонты какие…»

Даже литераторы, приезжавшие к нему в гости, нередко сетовали: «И занесла ж его нелегкая на эту гору! Смысл какой? Раз ты живешь в курортном городе, так живи у самого моря».

В Москве, в доме писателей, распределяли квартиры. И когда Сергей Николаевич сказал: «А мне, пожалуйста, дайте не ниже последнего, восьмого этажа», многие удивились: что это он — в таком возрасте? А вдруг лифт сломается, попробуй тогда забираться на восьмой этаж!

Что ж, случалось, что лифт не работал. И Ценский в свои 60 лет через ступеньку шагал вверх по лестнице. все восемь этажей брал одним махом.

Могучий был у него организм. Ни в молодости, ни в зрелом возрасте Сергей Николаевич ничем не болел. И все же неумолимое время брало свое. Сначала начал сдавать слух. Долго он не мог привыкнуть к глухоте. Наконец смирился. Потом глаза стали плохо видеть, грозила слепота. Это очень встревожило его, привыкшего помногу читать, писать, до упоения любоваться красками природы.

Сергей Николаевич боялся, что слепота помещает его творчеству, думал, как бы ее «обмануть». Очки уже не помогали. Однажды в тетради появились строки отчаяния: «В конце концов я больше ничего не могу при своей слепоте писать, как только «Дневник поэта».

И вдруг мелькнула надежда, ему показалось, что выход найден — пишущая машинка. И появляются в тетради бодрые строки: «Научившись печатать на машинке, я мог бы писать даже и прозу, — например, рассказы для детей… Начать стучать на машинке надо теперь же, так как слепота надвигается…»

Но Сергей Николаевич продолжал писать от руки. Писал теперь только карандашом — авторучки были ненадежны: из них капали чернила, пачкали бумагу.

И писать все больше и больше приходилось «на ощупь». Нередко строка наползала на строку, машинистке становилось все труднее разбирать его рукопись. Наконец к нему приехал знаменитый окулист, ученик Филатова. Осмотрел и сказал, что нужно делать операцию. Сергей Николаевич согласился. Операцию назначили на весну 1958 года. Осенью 1957 года он писал мне: «Пишу сейчас роман «Весна в Крыму», но едва ли машинистки разберут что-нибудь у меня и перестукают его. Кажется, придется отложить его до лета 58 г., когда буду видеть, как говорят окулисты, на 50 %. (Теперь вижу только на 15 %)».

Пятнадцать процентов зрения! И он продолжал писать. Какую же надо было иметь силу воли и жажду к творчеству, к неутомимому труду!

Зимой 1957 года свирепствовал грипп. Сергей Николаевич слег в постель, притом серьезно. Открылось кровотечение из носа — результат гнездившейся там злокачественной опухоли. 12 марта в Симферополе Сергею Николаевичу была сделана неудачная операция в правой полости носа. Кровью залило легкие. В результате — двухстороннее воспаление легких и сердечная недостаточность, которую устранили лишь прилетевшие из Москвы профессора. В мае 1958 года в тетради появилась запись: «Конечно, надо писать не стихи, а три статьи о трех великих поэтах; но для этога надо сидеть, а не лежать». И все-таки лежа он продолжал писать и стихи и статьи о Пушкине, Лермонтове, Гоголе («Лирика Пушкина», «Лермонтов как певец Кавказа» и «Талант и гений»).