Орел нападает - [42]

Легионер остановился, потом нехотя повернулся лицом к оптиону и вытянулся.

— Так-то лучше, — кивнул Катон. — В другой раз обращайся ко мне как положено. Понял?

— Так точно, оптион.

— Хорошо. Свободен.

Вестовой скрылся среди развалин, а Катон продолжил сборы. Некоторое время спустя гонец снова пронесся мимо него, направляясь обратно к воротам, следом за ним шел Макрон.

— Что стряслось, командир?

— Этот хренов осел Диомед. Представь себе, он сбежал.

Катон неуверенно улыбнулся, пытаясь понять, в чем соль шутки. Ну куда мог сбежать Диомед? И, главное дело, зачем? Ведь лишь под защитой когорты сейчас можно чувствовать себя в безопасности в этом суровом краю.

— И это еще не все, — продолжил угрюмо Макрон. — Этот долбаный грек ухитрился оглушить часового, сторожившего наших друидов, выпотрошил пленных и исчез.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Хм. Зрелище не из приятных, — пробормотал центурион Гортензий. — Этот поганец потрудился на славу.

Черные одеяния недвижно лежащих на снегу друидов были задраны, обнажая голые вспоротые животы, возле которых в лужах крови плавали клубки поблескивавших кишок. К горлу Катона подступил ком, и он отвернулся. Гортензий между тем продолжал:

— Стыд и позор: натворил дел и пропал! Куда годится наша караульная служба? Ну ничего, этот грек мне еще попадется. Я покажу ему, как убивать чужих пленных, не заплатив хоть каких-нибудь отступных.

Прочие командиры ворчливо выразили свое одобрение. Любви к друидам никто не испытывал, но пленники, каких можно продать, в ходе завоевания острова доставались римским подразделениям нелегко, попадались нечасто, и терять их вот так, за фу-фу, было непозволительным расточительством. Если Диомед снова объявится, Гортензию, конечно же, следует стрясти с него жирный куш.

Седой ветеран поднял руку, и гомон утих.

— А сейчас о главном. Всем слушать меня. Мы забираем остальных захваченных дикарей и скорым маршем возвращаемся к Каллеве. Пленных у нас слишком много, чтобы отсылать их туда под охраной. Отрядив соответствующий эскорт, мы сильно ослабили бы когорту. К тому же переводчика теперь с нами нет, а я очень сомневаюсь, что без греческого проныры атребаты проявят хоть каплю радушия к нам. Вот и выходит, что нам прямой резон добираться до своего легиона.

Это шло вразрез с распоряжениями легата, но отвечало сложившейся ситуации, и Макрон согласно кивнул.

— И еще, — продолжил Гортензий. — Нескольким вражеским конникам удалось ускользнуть, и бьюсь об заклад, они сразу помчались к своим приятелям с такой прытью, будто их лошаденкам в зады напихали горячих углей. Но как бы эти разбойники ни спешили, ближайшее горное прибежище дуротригов находится в добром дне скачки от этих мест, так что даже если им вздумается выслать погоню, пара дней до возможного столкновения у нас все-таки есть. Поэтому лучшее, что мы можем сейчас предпринять, это до наступления темноты убраться отсюда как можно дальше. Есть какие-нибудь вопросы?

— Как быть с телами врагов, командир?

— А как ты сам полагаешь, Макрон?

— Да оставить их прямо тут, вот и все.

— Так мы и поступим. Пусть дуротриги думают, куда их девать. А мы будем думать о своих погибших. Правда, я уже все решил и отдал кавалеристам приказ поместить тела наших парней в тот же колодец, а потом заполнить его доверху грунтом. Погребальные костры нам раскладывать некогда, да и местному люду, похоже, больше по нраву иное упокоение.

Римляне зябко поежились. Иное упокоение. Это что? Гнить в земле? Жалкий удел, достойный одних только варваров. То ли дело сожжение — чистый, торжественный, цивилизованный ритуал.

— Возвращайтесь к центуриям. Мы выступаем.

Ночь когорта провела в наспех разбитом походном лагере. И, несмотря на то что весь день шагавшие и весь вечер долбившие мерзлую землю легионеры смертельно устали, холод и страх не очень-то располагали ко сну. С первыми лучами солнца марш возобновился, причем Гортензий запретил какие-либо остановки на отдых и зорко, как ястреб, следил за людьми, накидываясь на любого виновника хотя бы малейшего замедления общего темпа и ругая его в хвост и в гриву. Если ругань не помогала, в ход шел командирский увесистый жезл. Хотя день обещал быть холодным и снег, убитый солдатскими сапогами, вмиг превращался в ледяную скользкую корку, легионеры, тащившиеся со всем оружием и в доспехах, скоро взмокли от пота. Пленникам, пусть и закованным в цепи, но не обремененным поклажей, было полегче. Впрочем, один из них, раненный в ногу, все же вывалился из ряда и рухнул на землю. Подбежавший Гортензий с ходу огрел его своим жезлом, но бритт лишь скорчился, не желая вставать. Центурион в гневе воткнул жезл в снег, выхватил меч и одним взмахом раскроил бритту горло. Тело осталось лежать на обочине, колонна без какой-либо заминки продолжила путь, из нее больше не выпадал ни один пленник.

Разумеется, такой марш-бросок, без передышек и с полной выкладкой, был до крайности утомителен, и чем дольше он длился, тем громче становился ропот легионеров. Многим из них после засады на дуротригов так и не удалось толком выспаться. И во второй половине дня, когда солнце уже начало понемногу клониться к грязно-серому зимнему горизонту, Катон стал задумываться о том, надолго ли его хватит. Ремни мешка стерли плечи до крови, глаза жег пот, каждый шаг отзывался в ступнях уколами боли. Оглядывая бойцов своей центурии, он видел по лицам, что им тоже несладко, и облегчения не ожидалось: ведь даже после того, как центурион Гортензий наконец-то объявит привал, легионерам придется браться за кирки с лопатами и ковырять скованный холодом грунт. Одна мысль об этом ужасала Катона, и он, как это временами бывало и раньше, проклинал тот день и час, когда ему пришло в голову записаться в солдаты, вместо того чтобы вести себе в Риме нехлопотную и не лишенную приятностей жизнь привилегированного раба из дворца.