Орел и Джованни - [9]

— Есть, есть… И чистильщик котлов Луиджи… И веселый Энрико, юнга… Только я не просила… Кому приятно защищать сестру каторжницы?

— Кармела, твоя сестра славная девушка!

— Отчего же она в тюрьме?

Вопрос не нравится Джолатти: он строго глядит на Кармелу.

— Вот видишь, эти руки тридцать лет держали штурвальное колесо, — говорит он Кармеле, — все ветры морей и океанов мои друзья! Ну, можно мне не верить? Да, твоя Сильвия — честная!

— Я верю вам, Артуро Джолатти… — не сразу соглашается Кармела. — Верю… Но, скажите, разве Сильвия Моранди не сидит в тюрьме?

Джолатти становится рядом с Кармелой и, задумавшись, достает из внутреннего кармана письмо в зеленом конверте.

— Это письмо я тебе сейчас прочту, только стой смирно, не перебивай и не размахивай руками.

— Я буду молчать. Письмо от Сильвии? Да? Угадала? Молчу, молчу…

Но Кармела никак не может сразу успокоиться. Сейчас все станет известно о сестре. Да, видно, она и впрямь честная… Как же она, Кармела, могла думать иначе? Отчего она не верила тетушке Барбаре?

Артуро Джолатти вытаскивает письмо из конверта.

— «Кармеле Моранди в Генуе. Пишет Сильвия Моранди.

Моя дорогая сестренка!

Прости Сильвию за то, что не писала тебе долгое время. Моя жизнь скверно сложилась в Африке. Ты знаешь, там, в Кейптауне, умер Пьетро. Он служил на китобойном судне „Балена“ и простудился в южном океане. Отчего же я не вернулась домой? Я не могла, потому что все свои сбережения истратила на мраморный памятник Пьетро…»

Бедный, он всегда был веселый, шутил и пел песни, — глядя на далекие паруса, говорит Кармела.

— Да, верно, Пьетро еще и здесь кашлял, а ледяные штормы совсем убили его. Он не мог устроиться в Генуе… Ну ладно, слушай… «Кармела, я ночевала в гавани и ничего не ела. Начались дожди, и, может быть, твоя Сильвия лежала бы рядом с Пьетро на кладбище… Да вот один грузчик-негр, который возвращался с ночной смены домой, обратил на меня внимание. Он привел меня в негритянский квартал, больную. Его дочь, Диана, две недели ухаживала за мной. Я крепко с ней подружилась и очень жалела, когда она уехала в Дурбан, к своей матери.

Я служила в пекарне, на железной дороге, в прачечной, а потом стала певицей. Об этом Барбара рассказывала тебе, Кармела. Я даже сделалась знаменитостью. Кейптаунские газеты писали: „Певица Сильвия Моранди — звезда первой величины“… Но денег у „звезды“ было немного. Мой импрессарио Ральф Мориссон все забирал себе, а мне нужно было красиво одеваться и жить в гостинице. Все же я кое-что собрала и послала отцу и Барбаре. Она писала, что купила тебе новое платье, сандалеты и серебряные сережки…»

— Ах, Артуро Джолатти, об этом не читайте, пожалуйста, не читайте! — вся залившись краской, просит Кармела. — Мне стыдно, что я так думала о ней…

Старый матрос удивлен:

— Что с тобой, Кармела?

— Я… потом… все бросила в море… И сережки… Во дворе говорили, что такие шикарные вещи можно носить лишь за воровские деньги…

— Ну и глупая! — сердито произносит Джолатти и, не глядя на девочку, из глаз которой вот-вот брызнут слезы, продолжает: — «Ты, Кармела, слушай: как-то раз я готовилась к выступлению. В тот день я получила письмо от негритянской девушки Дианы, моей подруги. Она писала, что неграм в Дурбане нет житья. Ну, а что касается меня, то я считаю, что негры такие же люди, как и белые… Вот я и решила спеть в этот вечер песню, которую поют моряки, о том, как англичанин Сид и негр Джим плечом к плечу борются с бурей. Я вышла на сцену, спела два первых куплета и не закончила… Из партера в меня полетели горящая сигара, апельсины и трость из черного дерева. Я все подобрала и швырнула назад, в первые ряды. И тут раздалось: „Браво, Моранди!“ Это кричали моряки, докеры, простые люди. „Долой, вон, долой!“ — кричали другие, но их крики потонули в криках: „Браво, Моранди!“, как мышиный писк в океанском ветре. Когда стало немного тише, я крикнула сидящим в партере:

„Разве негры не люди? Разве вас не кормит негритянская земля?“

А вечером четверо мужчин в масках ворвались ко мне, в номер гостиницы. Я схватила со стола графин с водой и швырнула в первого, кто поднял на меня плеть… Что произошло дальше, не помню…

Сознание возвратилось ко мне в тюремной камере…»

Здесь Кармела сжимает маленькие кулаки.

Кулаки сжимает и Артуро Джолатти. Он закуривает сигару и снова берется за письмо.

«Кармела, меня обвинили в том, что я разбила графином голову синьору с плетью… Я просидела в тюрьме четырнадцать месяцев и бежала. Мне помогли смелые, сильные люди, и один из них — Артуро Джолатти. Он все делает, чтобы таким девчонкам, как ты, легко дышалось под небом Италии. Артуро Джолатти ты должна любить и слушаться.

Твоя Сильвия»

— Вы помогли сестре? Да? Я буду вас любить и слушаться! — с благодарностью произносит Кармела.

Старый матрос хлопает Кармелу по плечу. Он находит в ней черты Сильвии, талантливой девушки, голос которой скоро услышат генуэзцы, и говорит:

— Ну, слушай, Кармела: твоя Сильвия на пути в Геную!

— Я скоро увижу ее? Да?

От радости Кармела пускается в пляс на площадке башни. Обняв на прощанье Джолатти, она, приплясывая, идет домой, мимо кораблей.