Ордынская броня Александра Невского - [7]

Озверевшие от боли, ужаса, ярости люди с искаженными лицами кружились в вихре смерти. Доспехи воинов заливала своя и чужая кровь. Отрубленные руки и головы катились под копыта коням. Кто-то, сломав копье, потеряв клинок или секиру, грудью бросился на врага и, сбив его с седла наземь, катался с ним в пыли, пытаясь достать из-за пояса или из-за сапога нож и всадить его под кольчугу ворогу. Другой, потеряв уже и нож и сорвав кольчужные рукавицы, сжимал окровавленные персты на горле супротивника. А третий, истекая густой кровью, в бессилье понимая, что он уже чужой в этом вихре жизни и смерти, попираемый коваными копытами коней, обращался к Богу с последней просительной и покаянной молитвой.

Но все больше русичей вступало в битву и, прорываясь за князем, теснило татар. Сила и число были на стороне Мстислава Удалого. Не прошло и часа от начала боя, как татары стали подаваться назад. Предводитель монгольского отряда и три уцелевших сотника криками и ударами плетей пытались уже вывести своих остервеневших от крови воинов из неравной схватки.

Князь Мстислав, заметив, что татары поворачивают коней, осипшим, срывающимся голосом прокричал одному из детских[29], чтобы тот дал сигнал лучникам. Казалось, схватка продолжалась еще несколько минут. Но вот все слабее и реже стали сыпаться удары клинков, все чаще летели стрелы и разрыв между бьющимися стал увеличиваться. Князь понимал, что татарские кони резвее русских, и стрелы их бьют точнее, и что преследовать татар опасно. Сечу должны были завершить стрелки. И верно, кмети, погнавшиеся за татарами «на плечах», тут же поплатились за это кто ранами, кто конем, а кто и жизнью. Зато вдогон татарам полетели русские стрелы. Татарские лошади и всадники задних рядов стали валиться на землю. Но главная часть татарского отряда вышла карьером из боя и оторвалась от преследования. На месте схватки осталось лежать до полутораста татарских ратников. Наиболее меткие лучники с обеих сторон недолго еще пытались достать противника стрелами. Но вскоре и то прекратилось.

Полк князя Мстислава в считанный час потерял более ста воинов. Мало из того, что видел Мстислав в своей ратной жизни, могло сравниться с тем, что пережил он в сей день за этот краткий час. Почему-то вспомнил он свой прошлогодний поход на угров, когда пришлось ему схватиться с наемными рыцарями-немцами. Здесь же, за Днепром, более всего поразило князя то остервенение, с каким дрался вдвое меньший по числу враг, поразили его выучка и боевой порядок. Действительно, половцы — те же степняки, не шли с этими ни в какое сравнение. Молча обозрев поле боя, он окончательно убедился в своих сомнениях. Опытный глаз и шестое чувство подсказывали, что приметы прошедшей схватки были не в его пользу.

Слезая с коня и утирая поданным убрусом пот с лица и чужую кровь с доспехов и рук, князь был насторожен, молчалив и задумчив. Но тут прискакал посыльный половец от Котяна, заискивающе улыбающийся и поздравляющий князя. Мстислав отбросил на время свои сомнения, гордо поднял чело, расправил сильные плечи. Обращаясь к окружающим его кметям и подняв меч клинком вверх, он закричал:

— Слава!

— Слава есть князю! — подхватили верные кмети.

Глава II. Наследники «Большого Гнезда»

Четырехлетнего внука Мстислава Удалого, сына его дочери Ростиславы и князя Переславля-Залесского Ярослава Всеволодовича уложили почивать в кроватку в спаленке переславского княжьего терема. Мальчик при крещении был назван Александром[30], что по-ромейски[31], точнее по-эллински значило «Мужественный защитник». Мать его Ростислава получила прекрасное для той эпохи образование. Она хорошо знала ромейскую историю и эллинский язык. Потому и не любила своего славянского имени, данного ей в честь прадеда — князя Ростислава Смоленского, сына Мстислава Великого. Напоминали ей славянские имена эпоху еще языческой, непросвещенной Руси. Да и здесь — в Суздальской земле сколь еще было их — двоеверов, что прилюдно приходили в храмы и молились, а втайне поклонялись идолам, большим камням и древним дубам в священных рощах. Корила и мужа своего Ярослава, когда звал ее Ростиславушкой. Просила, чтобы звал, как окрестили, — Феодосией. И всех сыновей своих называла только по-эллински. Знала она также хорошо историю Руси и княжеского рода. Знала и гордилась тем, что рожает, нянчит и растит потомков великих князей Киевских: Владимира-Крестителя, Ярослава Хромого (Мудрого), Владимира Мономаха, Мстислава Великого, Юрия Долгорукого. Да разве только их? Ведь и Ярослав Хромой женат был на Ингигерде — дочери Олава, конунга Шведского. Внуком их был Владимир Мономах, что по женской линии приходился внуком ромейскому императору Константину Мономаху. Сам же Владимир Мономах женат был на Гиде — дочери англосаксонского короля Харальда. А Мстислав Великий взял в жены дочь шведского короля Инге Стейкельсона Христину. Знала, что сыновья ее — второе поколение «Большого Гнезда», что правило всей Северной Русью, заставляя склонить и выю[32] Господина Великого Новгорода.

Старшой — Федя, спокойный и послушный ребенок, кому шел уже восьмой год, давно спал в кровати. Меньшой — Андрюша засыпал в люльке, посапывая и двигая губешками, будто сосал грудь. Этот был еще мал. Зато средненький — Алексаша был уж больно смышлен и боек, знал молитвы, задавал вопросы и любил играть с детками из княжеского двора. Подражая старшим, неугомонно бегал, зажав жердь между ног, будто скакал верхом на коне. Сейчас он тревожно засыпал в кроватке-качалке, хмурил бровки и что-то бормотал. Феодосия подошла к Алексаше, склонилась. Легкой рукой погладила вспотевший лобик и русую головку. Тихонько пропела несколько слов колыбельной песни, убаюкивая дитя и качая кроватку. Затем поправила на заснувшем ребенке багряное покрывало. Любила она этот цвет. Знала, что наиболее достойных и благородных кесарей ромейских прозывали Порфирородными, ибо цесарская порфира была багряной. Потому и заказывала купцам, чтоб привозили левантийские, никейские да трапезундские красные ткани и паволоки, алую фряжскую