Орден - [4]
— Там тоже теща с блинами ждала.
— Чего не было, ребята, того не было. Забрали меня на флот совсем юнцом.
— Зато теперь ты маху не дал!..
— Вот тут я и растерялся. Сколько сейчас девчат свободных в деревне! А парней — я один. Пойду с одной, а сам думаю, почему я пошел с ней? Вот та, другая, тоже с меня глаз не спускала. На следующий день с той пойду. И так весь отпуск…
— Не зачепився?
— Не успел. К тому же все это время о Любе думал.
…И вдруг Гурька увидел шагающего по пирсу Петушка. Да, это был он, Петя Агишин. Гурька бросился обнимать и трясти своего однокашника. Агишин гоже получил назначение на Северный флот, но сразу куда-то пропал, и Гурька не знал, где он воюет, что с ним.
— Я в бригаде торпедных катеров, — сообщил Петушок, рассматривая Захарова. — А ты?
— На «охотнике». Вон командир нашей моторной группы мичман Прохоров.
— Много фитилей он тебе поставил?
— Пока ни одного. Нет, в самом деле мичман хороший.
— Награды имеешь?
Гурька хотел сказать, что его представили к награде, но Петушок, не дожидаясь ответа, расстегнул бушлат, и на его груди блеснул новенький орден Отечественной войны второй степени.
— Транспорт с фашистами торпедировали. В Финляндию их везли, егерей из горной дивизии «Эдельвейс». Теперь ими камбалы закусывают.
Гурька рассказал о своем последнем походе, и снова обнимал и тряс Петю, пока не почувствовал боли в правом плече. Выписали его, чтобы освободить место для тяжелобольного, а до полного излечения дело не дошло.
— Что с тобой? — спросил Агишин. — Ты ранен?
— Зацепило немного.
И Гурька рассказал о гибели Коли Лизунова, об уехавшем на юг, под Сталинград, Лупало.
— Я письмо получил с Соловков. От лейтенанта Соколова.
— Ну?!. Покажи.
Петя достал из внутреннего кармана бушлата письмо и отдал его Гурьке.
На вырванном из школьной тетради листке Соколов писал:
«Здравствуй, дорогой Петя!
Хорошо, что не забываешь о своей школе. Спасибо за письмо. Мы тут готовим новое пополнение флоту. Ребята все с освобожденной территории, очень обиженные фашистами и поэтому злые на них. Кое-кто уже воевал с немцами и имеет за это награды.
Пишут мне ребята с других флотов. Жора Челноков сообщает с Балтики, как воюет с гитлеровцами, осадившими Ленинград. Ваня Таранин, который воюет на Черном море, награжден орденом Красной Звезды. В общем, вести от юнг отовсюду идут хорошие, и мы гордимся вами, нашими воспитанниками. По этим письмам у нас создан уголок боевой славы. Почти каждое ваше письмо публикуем в нашей многотиражке «Товсь!». Юнги читают их с огромным интересом.
Пиши нам о своих боевых делах, о жизни морской, о товарищах.
Семь футов тебе под килем!
Соколов».
Гурька вернул письмо с некоторым смущением. Как же так получилось, что он до сих пор ни разу не написал на Соловки? И тут же дал слово, что, как только вернется на базу, сразу же сядет за письмо.
…И наконец настал для Гурьки самый торжественный день в его жизни. Вручение награды! Накануне старательно, как никогда, погладил брюки, надраил пуговицы и бляху на ремне, уговорил Обрывкина подправить волосы на затылке, а то они начинали уже завиваться в косичку. Попросил у мичмана безопасную бритву и еще раз побрился.
Награды вручал сам командующий флотом, похожий на испанца и помогавший воевать испанским республиканцам во время гражданской войны. О нем по флоту ходили легенды. Одну из них мичман Прохоров и рассказал тут же Захарову.
— Возвращается как-то зимой наш командующий из штаба поздно ночью домой. И встречается он с матросом. У командующего глаз наметан, сразу видит человека. Время всяких увольнений прошло, а этот идет и, по всему видно, из увольнения. «Что так припозднился, браток? — спрашивает. — Куда идешь?» «Из увольнения иду, — отвечает матрос. — Девушку встретил!..» В темноте-то он не видит, с кем разговаривает. «Да ведь ты опоздал, — говорит адмирал. — Времени второй час». Матрос выругался и сказал, что у него нет часов, чтобы наблюдать время. Тогда командующий снял свои часы с руки и подал матросу. «На, — говорит, — да в следующий раз, пожалуйста, не опаздывай». Матрос удивился, посмотрел как следует, с кем разговаривал, и только адмиральский погон увидел на уходящем, и тогда обо всем догадался. Его бы следовало под трибунал за это или уж на гауптвахту-то обязательно, а ему часы… Может, адмирал свою молодость вспомнил. Кто его знает…
Этот рассказ о командующем Гурьке очень понравился. Вообще, чем больше он присматривался к тем, кто окружал его, с кем он теперь жил и воевал вместе, тем больше убеждался: моряки не простой народ, а особенный. У них свое, высокое, благородное понимание жизненных правил. И от сознания того, что он живет с ними, на душе у Гурьки было хорошо, свежо и солнечно. И сам себе он казался лучше, сильнее.
А когда назвали его фамилию, пригласили на сцену, он растерялся. Мичман дотронулся до его плеча и сказал коротко:
— Что же ты? Иди.
И он поднялся и, путаясь в ногах сидящих в ряду, выбрался и пошел по проходу. От волнения и от какого-то непонятного ему шума Гурька едва разобрал слова члена военного совета, читавшего Указ: «…За мужество и отвагу, проявленные в боях с врагами Родины, наградить орденом Красного Знамени…» И, только когда командующий коснулся его груди, Гурька понял, что неожиданно возникший шум — это аплодисменты всего зала. Они накатывались на него огромным валом и, казалось, могли оглушить или лишить сознания.
