Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - [15]

– И давно ты с этим парнем?

– Семь лет, – угрюмо ответила я.

– Он знает, что ты натворила?

Что я натворила? Да много ли она знала! Не сдержавшись, я с вызовом бросила:

– Моему преступлению уже десять лет. Он не имеет к этому ни малейшего отношения.

Надзирательницу как будто удивили мои слова, и я сочла это своей психологической победой.

– Вы не женаты, так что ты, наверное, его не скоро увидишь. Сначала ему надо попасть в твой список посетителей.

Ужасная правда о том, что неизвестно, когда я увижу Ларри, чуть не сбила меня с ног. Надзирательница даже не обратила внимания, какой сокрушительный удар мне нанесла.

Ее отвлек тот факт, что никто, похоже, не понимал, как работает камера машинки для печати удостоверений личности. Все по очереди ковырялись с ней, пока в конце концов не сумели сделать фотографию, на которой меня было не отличить от серийной убийцы Эйлин Уорнос. Мой подбородок был вызывающе вздернут, и выглядела я чертовски плохо. Позднее я пришла к выводу, что на тюремных снимках все кажутся либо грозными, либо зловещими, либо испуганными, либо несчастными. Я с гордостью могу заявить, что попала в первую категорию, хотя сама бы определила себя в последнюю.

Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата.

Удостоверение было красным, со штрих-кодом и надписью «Федеральное бюро тюрем Министерства юстиции США – ЗАКЛЮЧЕННАЯ». В дополнение к неприглядному фото на нем также был крупным шрифтом напечатан мой регистрационный номер: 11187–424. Последние три цифры определяли место моего осуждения – Северный Иллинойс. Первые пять были уникальными и фактически представляли собой мою новую личность. Подобно тому как в пять-шесть лет я учила наизусть номера телефонов дяди и тети, теперь я молча пыталась зазубрить свой индивидуальный номер. 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424.

После провала с удостоверением миссис Личность сказала:

– Мистер Буторский скоро поговорит с тобой, но сперва иди в медчасть, – она указала на другую маленькую комнату.

Мистер Кто? Я вошла в комнату и снова стала смотреть в окно, все думая о колючей проволоке, отделявшей меня от свободного мира, пока медик – полный филиппинец – не пришел меня осмотреть. Он провел базовый медицинский опрос, который прошел очень быстро, потому что на здоровье я, к счастью, не жаловалась. Когда медик сказал, что ему надо взять у меня пробу на туберкулез, я протянула руку.

– Прекрасные вены! – искренне восхитился он. – Никаких следов от инъекций!

Учитывая, что в его голосе не слышалось ни намека на иронию, я решила поблагодарить его за комплимент.

Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?

Мистер Буторский оказался усатым коренастым мужчиной за пятьдесят. Он часто моргал своими водянистыми глазами и, в отличие от остального тюремного персонала, с которым я уже успела повстречаться, был довольно умен. Он сидел, откинувшись на спинку стула, а перед ним лежали бумаги – материалы проведенного федералами предприговорного расследования по моему делу. В таких документах указаны основные факты о преступлении, прошлых правонарушениях, семейном положении и детях, злоупотреблении алкоголем и наркотиками, профессиональной деятельности и прочих важных вещах.

– Керман? Садитесь.

Он жестом показал на стул, глядя на меня выверенным за годы службы взглядом, одновременно оценивающим и пронизывающим насквозь. Я села. Он несколько секунд молча меня изучал. Я высоко держала голову и не смотрела на него.

– Как у вас дела? – спросил он наконец.

Меня поразило, что кто-то проявил хоть небольшой интерес к моему состоянию. Вопреки себе я почувствовала прилив благодарности.

– Все хорошо.

– Правда?

Я кивнула, решив, что надо быть смелой до конца.

Он выглянул в окно.

– Скоро я велю им отвезти вас в лагерь, – начал он.

Мой разум немного расслабился, желудок больше не сводило. Проследив за его взглядом, я тоже посмотрела в окно, чувствуя невероятное облегчение, что мне не нужно оставаться здесь с противным Коротышкой.

– Я буду вашим куратором. Знаете, я изучил ваши документы. – Он показал на бумаги на столе. – Довольно необычный случай. Громкое дело.

Правда? Я поняла, что совершенно не представляю, насколько громким вышло мое дело. Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?

– И прошло уже немало времени с момента вашего участия во всем этом, – продолжил он. – Это весьма необычно. Я вижу, что вы с тех пор повзрослели. – Он посмотрел на меня.

– По-моему, да, – пробормотала я.

– Что ж, смотрите, я работаю в этой тюрьме десять лет. Я управляю ею. Это моя тюрьма – здесь ничего не происходит без моего ведома.

Мне было неловко за испытываемое облегчение: мне не хотелось, чтобы этот человек или любой другой тюремный работник стал моим защитником, но в тот момент он был самым человечным из всех, кого я встретила.

– Здесь у нас кого только нет. Вам нужно быть начеку с другими заключенными. Некоторые из них нормальные. Никто не будет к вам приставать, если вы сами этого не позволите. Женщины обычно не дерутся. Они болтают, сплетничают, распускают слухи. Они могут болтать и о вас. Некоторые из них решат, будто вы считаете себя лучше них. Скажут: «Конечно, она же богатенькая».