Оранжевый абажур - [43]

Дмитрий Алексеевич был первым из Трубниковых, вступившим на гражданскую службу. Но чиновничья карьера, хотя она была довольно успешной, не доставляла ему настоящего удовольствия. Не радовал старика и единственный сын Алексей. И не потому, что не соответствовал традиционным представлениям о достоинстве рода. Скорее наоборот. Алексей слишком уж по-трубниковски был упрям и дерзок. Худшее же состояло в том, что свою настойчивость и незаурядные способности он обратил не на служение Престолу и Отечеству, как о том мечтал отец, а вбил себе в голову, что должен стать инженером. Старший Трубников не то чтобы презирал технику, скорее, он только ее чуждался. Считал делом разночинцев, черной кости. Место дворянина в государстве — другое.

В гимназии Алеша заинтересовался физикой. Все из-за учителя, который сам увлекался физическими опытами и сумел привить любовь к ним некоторым своим ученикам. Сверстники Алексея из старших классов уже поглядывали на барышень, пощипывали чуть пробивающиеся усики, увлекались всяким там декадансом, а он с парой еще таких же чудаков-гимназистов и своим учителем пропадал в физическом кабинете гимназии.

Окончил он ее без особого отличия. По многим предметам, особенно по латыни и греческому, отметки были посредственные. Неизменные пятерки Алеша получал только по физике и математике. И, тем не менее, отец мог бы определить его не только на юридический факультет университета, но даже в Пажеский Корпус — мечту родителей и сынков из куда более знатных фамилий. Это почти обеспечивалось протекцией высокопоставленных дам-патронесс ведомства, благоволивших к Дмитрию Алексеевичу из-за его консервативных взглядов. Но Алексей заявил, что нигде, кроме Политехнического института, учиться не будет. Его не тронули ни слезы матери, ни сердечные приступы отца. «Буду инженером или никем!» Он уже знал, что избранный им раздел физики находится на грани чисто научных и инженерных знаний.

Вполне определился и трубниковский характер Алексея. Он был необщителен. Разговаривал мало и неохотно. Очень не любил всяких стычек и ссор и старался их избегать. Но если столкновение все же происходило, то взрывался такой яростью, что становилось страшно и за него самого и за окружающих. Алеша мог наделать непоправимых глупостей, наговорить дерзостей, даже ударить. «В деда пошел», — с испугом говорила мать, а отец угрюмо держался за сердце и молчал.

К студенческой форме сына, с ее ключами и молоточками, долго в доме не могли привыкнуть, как будто в нем поселился чужой. Алексей был к этому равнодушен. Он очень много занимался. Затем стал целыми днями и вечерами пропадать в каких-то лабораториях и приходил домой только ночевать. Одевался небрежно. Если обедал дома, то за столом сидел молча, ел безразлично и торопливо. Мать, старомодная дама, тихая и недалекая, украдкой вздыхала, глядя на руки сына с обломанными ногтями, черными от въевшейся в них металлической пыли.

Спустя два года из разговоров других о сыне отец узнал, что он с каким-то приват-доцентом Ефремовым и группой товарищей-студентов занимается опытами над низкими температурами. При этих опытах искусственно получается совершенно невероятный мороз в сотни градусов. Становилось интересно. Хотелось даже спросить у Алешки, как это делается и для чего это? Но не позволяла гордость. Со времени ссоры из-за выбора карьеры старший и младший Трубниковы почти не разговаривали, хотя взаимное озлобление давно уже улеглось. Иногда отец украдкой заглядывал в книги сына, толстенные, заполненные какой-то тарабарщиной. Вздыхал. Неотвратимо наступало Новое время. Какое-то железное и непонятное. Со своими науками, машинами, сыновним непослушанием, непочтением к старине. И этой войной, которая началась в год поступления Алексея в Политехнический. Она стала почти привычной, как неизлечимая хроническая болезнь. И ей не было видно конца. Истребительная, как еще ни одна из войн, она была в то же время тусклой и тягучей как дурной сон. Армии противников состязались не в храбрости, не в искусстве боя и не в талантах полководцев, а в способности годами выдерживать окопную вонь, вшей, сыпняк, дизентерию. И, конечно, во взаимном истреблении людей машинным способом.

То, что наука и техника во все большей степени участвуют в решении судеб народов и государств, понимал уже и Дмитрий Алексеевич. Втайне он даже начинал гордиться своим сыном, когда слышал, что профессора пророчат ему в будущем незаурядное место в русской физической науке. «Российской», — мысленно поправлял их старый Трубников, улыбаясь в седые пышные усы.

Но вот изживший себя самодержавный российский режим, не выдержав испытания новым временем и войной, рухнул, как прогнивший дом. Отречение царя было для Дмитрия Алексеевича тяжким ударом. Он вовсе не был глупым человеком, но из упрямства и сословной закостенелости оставался безнадежным политическим слепцом. Временное правительство, не без основания, впрочем, он считал сборищем либеральных болтунов, не способных по-настоящему ни применить, ни удержать власть. Ее может вырвать у них любая политическая группировка, которых столько развелось теперь в распадающемся государственном организме матушки-России.