Оранжевый абажур - [42]

— Алеша, повесь, пожалуйста. Я обещала Оле, что ты это сделаешь.

Алексей Дмитриевич очнулся от тяжелых мыслей, увидел расписной колпачок, который протягивали ему две маленькие ручонки, и невольно улыбнулся. Тяжело поднялся с кресла и прижал к себе дочурку:

— Что ж, пошли искать монтерский инструмент…

Ирина уступила просьбам Оленьки не гасить сегодня лампочку под волшебным абажуром, пока она не уснет. Это было нарушением правил, и мать ожидала, что ребенок долго не будет спать. Получилось, однако, наоборот. От пристального разглядывания светящихся картинок и цветных теней глаза у девочки утомились и начали неодолимо слипаться даже раньше обычного. Не помогло и отчаянное сопротивление. Девочка удерживала полуоткрытым один глаз. Он никак не мог оторваться от размытого, но такого интересного изображения в углу под потолком. Зубастый и зеленый Крокодил Крокодилович в углу перешел уже на другую стену, а его хвост, Кокоша и Тотоша еще оставались на прежней. Девочка попыталась показать на забавные тени ручкой: «Кьёко… кьё…» — но и второй глаз закрылся совсем, а ручка беспомощно упала.

Ирина долго, не отрываясь, смотрела на уснувшего ребенка. К чувству материнской нежности давно уже примешивалась горечь тревоги и обиды на что-то тупое и злобное, что мешало работать, спокойно жить, растить детей. Сегодня это чувство было особенно острым и сильным.

Обычно Трубниковы долго работали по вечерам. Он — в своем кабинете, она — в спальне над переводом или рукоделием. Но сегодня они сидели вдвоем за столом. Ужин так и остался нетронутым. Молчали и думали каждый об одном и том же. Старые часы на стене мелодично вызванивали час за часом. Ирина подошла и обняла его голову с седеющей на висках, но еще густой шевелюрой:

— Алеша, ты знаешь… Я с тобой всегда, до конца… Что бы ни случилось…

Он накрыл своей большой ладонью ее маленькую руку, но опустил голову еще ниже. Она знала, что теперь надо уйти, оставить его одного.

— Спокойной ночи, Алеша…

Но именно покоя и не было сейчас. Ирина лежала на своей узенькой кровати почти рядом с ребенком, безмятежное дыхание которого было едва слышно. От мысли, что в любую минуту страшный звонок в передней может разорвать тишину квартиры, она вся холодела. Чувствовала, как цепенеет от ужаса.

Алексей Дмитриевич тоже не спал. Ондумал о Ефремове, о своей давней дружбе с ним — их связывала многолетняя общая работа, о своей нелегкой и сложной жизни. Пытался определить, сумел ли он довести до конца что-нибудь из задуманного. Выходило, что почти ничего. Всюду Трубников чувствовал себя начинающим, несмотря на прожитые сорок три года, — в своей науке, в создании громадной лаборатории, в написании капитального научного труда. Даже в семейной жизни. Шевельнулось чувство запоздалого сомнения, не совершил ли он ошибки, изменив принятому в молодости решению навсегда остаться одиноким? Тогда не было бы тепла супружества и отцовства, согревших его суровую жизнь, но не было бы и гнетущего чувства ответственности за судьбу своих близких. Что как не малодушие могло быть источником подобных сомнений? И усилием воли он отбросил эту мысль.

Как солдат перед безнадежным сражением, из которого он не надеется выйти живым, Алексей Дмитриевич мысленно надевал на себя белую рубаху.

Трубников происходил из старинного дворянского рода, помнившего еще допетровские времена. Особенности его характера и мировоззрения складывались из унаследованных родовых черт и фамильных традиций с одной стороны, и влияния собственной нелегкой трудовой жизни с другой. Было кое-что и от европейского Запада, где Дмитрий Алексеевич провел в эмиграции много лет.

Его отец служил до революций «по ведомству императрицы Марии», как выражался сам Дмитрий Алексеевич. Это было одно из самых архаичных по духу и форме организации учреждений дореволюционной России. Оно ведало вопросами женского образования и воспитания в империи.

Служба в отживающем свой век ведомстве, несмотря на довольно высокий пост, не приносила ни особых доходов, ни влиятельного положения в свете. Может быть поэтому, а скорее вследствие застарелой болезни сердца, усилившей некоторые врожденные черты характера, Дмитрий Алексеевич был склонен к мизантропии, несколько деспотичен, и на будущее России смотрел мрачно. Ему не нравилась распущенность черни, рост влияния купцов и фабрикантов, падение политического престижа дворянства, связанное, как он думал, с духовным оскудением этого сословия.

Такие взгляды вполне соответствовали затхлой атмосфере ведомства, находящегося под покровительством царственных особ женского пола. Но во всяком другом департаменте Трубников непременно прослыл бы ретроградом.

Главными фамильными чертами рода, к которому он принадлежал, были вспыльчивость, упрямство и не всегда оправданная прямолинейность в отношениях с окружающими. Эти качества и были главной причиной того, что большинство Трубниковых не преуспели ни в служебной карьере, ни в личной жизни. А многие из них бессмысленно и преждевременно погибали.

Отец Дмитрия Алексеевича — морской офицер, служивший в Черноморском флоте во времена Нахимова, — по вздорному поводу поссорился с командиром своего корабля. За оскорбление его действием он был разжалован в рядовые и убит в рукопашном бою при защите Севастополя. Дед погиб на Кавказе, куда был сослан за убийство на дуэли. Двое из Трубниковых пали, как рабы чести. Глухое семейное предание хранило память и о тех в их роду, яростная реакция коих на события доводила их до желтого дома.