Опыт словаря нового мышления - [77]

Распространяясь, практика проведения опросов общественного мнения привела к изменениям в политической игре: политики теперь вынуждены считаться с этой новой, находящейся под контролем политологов инстанцией, которая лучше, чем «представители народа», должна высказать, чего хочет и что думает народ. Институты опроса общественного мнения теперь вмешиваются в политическую жизнь на всех уровнях: они проводят конфиденциальные опросы для политических группировок с целью выяснения, придерживаясь логики маркетинга, самых плодотворных тем избирательной кампании, оценки самых перспективных для выдвижения кандидатов; они также находятся в центре передач, которыми средства массовой информации, посвящая их политике, стараются превратить телезрителей в судей «клятвенных обещаний» политиков; национальная пресса регулярно заказывает проведение опросов об актуальных вопросах политики с целью опубликования их результатов. По мере того как все шире используются якобы научные методы, претендующие на способность измерения, воздействующего на «общественное мнение» влияния политики коммуникации основных политических лидеров, становится заметным возникновение нового понятия политики: политическое воздействие все больше становится искусством управления целого комплекса разработанных специалистами «коммуникативной политики» методов, направленных на «управление общественным мнением». Под этим подразумевается распространение более или менее подтасованных мнений, которые создаются институтами на основе личных и частных ответов, собранных у населения, которое в большинстве своем мало знает о тонкостях политической игры. Таким образом, опрос общественного мнения позволяет выдать за решенный любой важнейший вопрос политической акции, используя технику навязывания проблематики и подтасовки отдельных ответов, считая за таковые как личные мнения, так и выраженные посредством представителей коллективные мнения.

Социология

Юрий Левада

На Западе социология давно забыла о своем происхождении от социально-утопических претензий на рациональное преобразование общества (восходящих к Сен-Симону и Конту); в России, а позже и в советском обществе она движется прежде всего именно этим импульсом. Здесь, видимо, сказывается неразвитость посттрадиционных социальных институтов, которые обеспечивали бы самодеятельность и саморегуляцию общественной системы. К этому следует добавить характерное для модернизационных ситуаций постоянное и всеобщее восприятие социальной реальности как временной и переходной.

С самого начала распространения в России социологических концепций, связанных с позитивизмом и эволюционизмом XIX века, они выстраивались в ряд ожиданий некоего социального чуда, которое могло бы, как предполагалось, произойти в результате воздействия социально-рациональной конструкции на косную социальную реальность. Запоздавшая на сто лет просветительская модель общественного процесса приобрела, таким образом, черты социального мессианизма, который воплощался во всех разновидностях народнических, либеральных и марксистских течений - от умеренных до радикальных.

В революционной, а потом в особенности в постреволюционной ситуации доминирующую роль в общественном сознании и знании получила нормативная или проективная модель, ориентированная на рассмотрение социальной реальности под углом зрения желательного, конструируемого и представленного как неизбежность завершения истории. Поэтому объективистский и критический рационализм, присущий западной социологии, равно как и ее прагматические направления, находил довольно узкое применение до 30-х годов, а позже был форсированно устранен со сцены. Для учебных и пропагандистских программ, а в значительной мере и для вскормленного ими общественного сознания стали характеризующими шаблоны квазиисторической и квазифутурологической апологетики наличного положения вещей. Предельная идеологизация социального менталитета общества, где иллюзорная конструкция наличного состояния (препарируемого под углом зрения «главного» и «должного») искала оправдания в мифологизировании прошлого (изображаемого в качестве необходимой подготовки) и будущего (как неизбежного завершения). Вполне естественно, что социально-идеологическая конструкция такого рода оставляла немного места для рационального положительного и тем более критического анализа социальных структур и процессов. Попытка возродить социологию в советском обществе 60-х годов была предпринята опять-таки в рамках ожидания очередного социального чуда, каковое воплощалось в лозунге «научного управления» обществом, этой псевдотеоретической формуле эпохи социальной «нормализации», последовавшей за десятилетием метаний и реформ. Весьма скромные по своим претензиям, как и по своему размаху, усилия социологов вызывали несоразмерные опасения идеологического порядка, поскольку выходили за рамки доминирующего нормативно-идеологического шаблона социального знания. К этому добавлялись явно преувеличенные страхи по поводу относительно высокой концентрации критических настроений в самой социологической среде. Это обрекло на неудачу всю попытку социологического ренессанса, привело к распылению и так немногочисленных сил, измельчанию проблематики и дезориентации исследовательских центров. Сами такие центры, равно как издания, социологическое образование и т. д., надолго приобрели чисто номинальный статус. Прикладные направления социологического исследования широкого распространения не получили и не могут получить, поскольку экономические институты общества не заинтересованы в интенсификации и рационализации своей деятельности, а институты регулятивные заинтересованы в самосохранении (отсюда апологетика и эзотеричность, бессмысленное засекречивание социальной информации).