Опыт словаря нового мышления - [152]

Эпоха. Хронология ее зависит от того, как определяем мы ее содержание. Здесь уместно опять-таки сопоставление с классической революцией Нового времени. На чем поставила точку Франция, что во всемирном «осадке» ее революции? Сказав: Декларация прав и Кодекс Наполеона - мы вплотную подходим к окончательному результату: европейскому человечеству. Но знаем, что между Декларацией и Кодексом - террор и вантозские декреты, Вандея и 9 термидора, которое подвело черту под судорожными попытками вождей Горы найти равнодействующую между эгалитарным натиском санкюлотов и жаждущей порядка буржуазной собственностью. Мы знаем также, что экспорту Французской революции воспротивились не только европейские династии, но и европейские народы, и равнодействующей на этой, более широкой основе был не Священный союз, а упрочение суверенных континентальных наций. В конце концов развитие одолело неотторжимую от революции жажду самопродления, сформировав «вторичный» капитализм с адекватным ему основанием. Мир обогатился новой нормой - и новыми противоречиями, и далекими от идиллии способами их обуздания и ассимиляции. Сопоставим ли с этим интегратом прямых и дальних следствий классической революции баланс эпохи Октябрьской революции? Отметим сразу - близость в тех же ключевых позициях, где и глубокие несовпадения. Наиболее трудный вопрос: незавершенной ли была сама Октябрьская революция (выражение И. Дойчера) или неостановленной? Иначе говоря - отчего не дался России переход от одного типа исторического движения к другому, от неклассической революции к неклассической норме?

В этом сжатом тексте я не силюсь дать ответ. Ограничусь лишь попыткой несколько развернуть сам вопрос. Вернусь к тому, с чего начал. Если признать, что эпоха состоит из освоения и отрицания Октябрьской революции, то каковы пропорции того и другого? Сравнительно проще описать первое: укоренение революции в российский жизненный обиход, однако и тут своя трудность - удастся ли выделить итог в чистом виде, освобожденном от не укладывающихся в эти рамки видов деятельности, от перемен, которым Октябрь дал простор, хотя сами по себе многие из них не были ни революционными, ни тем более коммунистическими? Но именно эти перемены (как замечаем мы сегодня) таили в себе перспективу другой жизни, не отвергающей прямо революцию, но ставящей предел ее экспансии.

Спустя многие годы различие в таких понятиях, как «коммунистическая революция» и «социализм», кажется несущественным. На мой взгляд, оно-то и проясняет природу отрицания Октябрьской революции историей нашего века. Отрицалась именно коммунистическая революция, а результирующей могла бы стать (в пределах ее эпохи) неклассическая норма: производительное неравенство и цивилизующая государственность социалистического толка. И если это не произошло либо было надолго отодвинуто, чтобы вернуться уже в иную эпоху и в иной форме, то вряд ли удастся объяснить это тем, что революция свершилась не там, где ей «положено». Молодой Грамши назвал (не в осуждающем смысле) Октябрьскую революцию революцией против «Капитала». Сегодня, сопоставляя первый акт трагедии с финалом, мы, вероятно, имеем право сказать, что проекту Маркса суждено было материализоваться в масштабе, наиболее близком его замыслу (не меньше, чем Мир!), как раз там, где тип осуществления все дальше уходил не только от европейского прецедента, но и от собственного Начала, от своего первого исторического компромисса. Привычная ссылка на отсталость также мало что разъясняет сама по себе, ибо отсталость - это не просто несовпадение уровней развития, но и особого рода сознание, отвергающее «естественность» этой аритмии Мира. В неклассических условиях догнать (выпрямляя путь и сокращая сроки!) с неумолимостью диктует перегнать - со всем, что отсюда проистекало в стимулах и возможностях их утилизации; среди них лидирует та же, что и у классической революции, страсть к самоувековечению, которая отвергает любой нейтралитет, порождая социальный заказ на врага и тиражируя опасности. Та же страсть, но обретающая дополнительный ресурс и в прошлом России (России бунта и опричнины), и в стойком расколе постоктябрьского человечества.

Мировая по проекту и по зачину, могла ли Октябрьская революция остаться таковой и впредь - и могла ли, оставаясь, не перемениться изнутри? Этот вопрос встал сразу после взятия власти большевиками (Брест) и возобновлялся вновь и вновь, пока - в качестве вопроса - не был упразднен однозначностью сталинского «окончательного» ответа.

Внешнее и внутреннее роковым образом сошлись в нэпе. Разумеется, не было согласованной связки между «отказом» ближней Европы встать на советский путь и мятежом России против распределительного коммунизма, который достиг своего иррационального верха к концу 1920 г. Однако это совпадение прямо выводит нас на развилку, где решалась участь неклассической нормы. Нет спору, нэп способен был стать новым историческим компромиссом, не менее, а даже и более всемирным по своему существу, чем Декрет о земле. Но нэп оказался свернутым, а затем и вовсе упраздненным, и прежде всего потому, что он не был до конца развернут. Военно-коммунистический монополизм власти, нашедший своего двойника во всепоглощающей национализации, силился восстановить «симметрию», и он располагал для этого пространством в душах и умах, превосходящим число открытых противников нэпа. Что могло пересилить последних, отвоевав на свою сторону это пространство? Что - и кто? Те же люди, что «начали» или вовсе иные? Параллель с агонией якобинской диктатуры бьет в глаза, как и несовпадение в финале. Однако отличие не в одном размере жертв и не только в сроках. Сам срок - производное. Если заметнее развязка, то где Рубикон? Можно назвать и 1923-й и 1928-й - в зависимости от того, какую сторону придвигающейся катастрофы мы имеем в виду («красное» ли великодержавие или возврат к продразверстке, крах ли еще одной попытки подвигнуть немецких рабочих на штурм версальской системы либо непредвиденный поворот событий в Китае). Стремясь вынести на мировое поприще внутренние противоречия «своей» революции, ее лидеры все чаще достигали эффекта бумеранга. У неудач этих, конечно же, был более глубокий источник, чем просчеты и разногласия. Мир оказывался несводимым к общему знаменателю, и эта несводимость возвращалась в Россию проблемой жизнеустройства, также несводимого к любому варианту единственности.