Опыт словаря нового мышления - [137]

Неразрешимость эта не только соединяла их, не взирая на все разногласия, но именно она подспудно питала внутрипартийную тектонику, превращая заодно миллионноголовую Россию в заложницу «войны диадохов», из которой победителем мог выйти только тот, кто оказался способным заменить недающуюся, концепцию Начала (всемирного - внутри России!) сценарием Конца, равно исключающим и революцию и реформу. То была подмена и «военно-коммунистической», и «нэповской» утопии антиутопией могущества за счет развитая и против него. То был Термидор несостоявшегося Самотермидора. То был оборотень недостигнутой нормы, сумевший принять, однако, «нормальный» вид, чтобы втесниться в обиход России.

Нет, это не было исполнением графика, как не было и скольжением навстречу уготованному. Ни тем и ни другим, хотя и включавшим в себя и то, и другое. Плагиат идей и аппаратные игры не должны заслонять от исследователя стержневое - собственно сталинское. Если его Царицын допустимо уподобить Лиону Жозефа Фуше: эгалитаризму, воплощенному в расправе, и расправе как выражению лидерства, а в его «наркомнацтве» нетрудно разглядеть исходный пункт нивелировки, невиданной в наше столетие; если произведенная им систематизация Ленина в ленинизм (с отсечением менявшегося Ленина и превращением его канонизированной мысли в присягу на верность «единству партии») была важным рубежом оттеснения более талантливых союзников-соперников, - то полностью Сталин нашел себя в себе в роковых событиях 1930-х годов.

Он сразил, хотя и не сразу, три человеческие разновидности. Своей «сплошной коллективизацией» он вычеркнул коренную социальную фигуру постоктябрьской эпохи: крестьянина-середняка, суверена земли. Является ли простым совпадением то, что следующей из жертв явился соавтор этого «вычеркивания» - функционер постоктябрьского большевизма? Исполнитель политики, поднявший Сталина как знамя, он все же был и заказчиком этой политики, притом притязавшим на равенство в рвении. Однако в начале 1930-х его не жалея себя, не жалеть других обернулось непокорством. А печально знаменитые «перегибы», исходившие от Сталина, принесли Сталину же вторую роль: заступника - избавителя народа. Теперь он в силах освободиться от вериг лидера равных. И тогда пробил час функционерства - локальных суверенов власти.

Сегодня можно спорить: способен ли был функционер, хотя бы в своем высшем эшелоне, выдвинуть альтернативу падению-гибели в формах стабильности и умиротворения, исключающих «перманентную гражданскую войну» - главное детище Сталина? Частичность, неуверенность этих попыток (назовем их «кировскими») подстрекнули опережающий сталинский ответ, продиктованный его натурой и поощряемый суммой внутренних и внешних обстоятельств. Выравниванием смертью Сталин достиг максимальной атомизации СССР, послужившей фундаментом заново выстраиваемому миродержавному единообразию, окрещенному «морально-политическим единством народа». В силу этого оказался сраженным и третий человеческий тип предреволюционной и обновленной России: интеллигент, сжегший за собой мосты суверенного Слова. Опознавая три лика этой отечественной Голгофы, я не забываю и о ее асинхронности, как вынужденной, так и рассчитанной, превращенной Сталиным в инструмент поистине виртуозного манипулирования и миллионами и отдельными людьми.

Спазмы социальной деструктуризации, гигантского людского перемешивания, усугубленные и закрепленные террором, ломали нравы, делали бытовыми страх и «страх перед страхом» (В. Гроссман), достигшим самой кровной из сфер человека - речи. Нормой становились сталинская «экономия мышления», лаконизм, сочлененный с таинственностью, с ожиданием спасительного и разрешающего слова. Семантический переворот был едва ли не эффективней самого террора. Так, в небытие ушло кодовое - генеральная линия (вместе с «уклонами» и т. п.). Отсчетной единицей стал отныне «враг народа», а сам «народ» - тем, что исторгает из себя врагов, и уже не «классовых», а исконных и затаенных предателей отечества. Соответственно изменился и субъект сталинизма. Из внутрипартийного он стал по видимости всенародным. Но это была действенная видимость. (Легко представить, к примеру, товарища деревенской юности солженицынского героя-зэка начальником концлагеря, где Иван Денисович влачил свои дни и ночи.) Место функционерского иерархизированного товарищества занял теперь, хотя бы в той же телесной оболочке, - аппарат: личный домен Хозяина, лишенный своего прошлого, а стало быть, и своего будущего. Элемент кастовости присутствовал здесь с самого начала и получил затем широкое развитие; тем не менее понятие «нового класса» представляется неточным, по крайней мере для предвоенного отрезка времени. Напротив, осуществленное и заявленное тогда упразднение классов составило одну из краеугольных основ сталинской системы, как и введенный им социализм.

То, что ныне именуют административно-командной системой, есть лишь функциональное выражение того переворачивания вышедших из революции отношений собственности и власти, при котором последние уже не только «командовали» первыми, но и в такой степени растворили их в себе, что эта