Опыт путешествий - [72]

Мой водитель живет здесь всю жизнь, но по дороге заблудился несколько раз. Он говорит, что так происходит постоянно. Дороги меняются. Повсюду стоят оранжевые дорожные конусы или перекрывающие движение барьеры — все это сбивает с толку. Дороги упираются в горы пыли и строительного мусора. Практически ничего не происходит. Широкие полосы тянутся в бесконечность, а потом оказывается, что ехать некуда. Нет ни площади, или плазы, ни центра. Негде поболтаться, погулять. С другой стороны, кому хочется гулять по такой жаре?

Выскакиваешь из машины, засовывая ключи в бумажник, и стараешься как можно скорее войти внутрь близлежащего здания, обычно оказывающегося торговым центром, похожим на аэропорт небольшого государства или гробницу египетского фараона. Медленные шаги охранников рождают гулкое эхо. В бутиках лощеные продавцы разглядывают манекены в кашемировых шалях — и у тех, и у других на лицах одинаковая гримаса безнадежности. Дубай ограбил себя собственной алчностью. Его потребительская экономика держится на сотне семей, для которых депрессии, бумы, выигрыш в лотерею или необходимость выкроить время и деньги для отпуска воспринимаются как совершенно абстрактные понятия.

Благосостояние и богатство — термины относительные. Но не для тех, о ком мы говорим. Рынок золота здесь, где изысканные украшения продаются на вес, так же тих, как боулинг в общине амишей[143] в воскресенье. Внутри одного из зданий здесь построен горнолыжный спуск, пожалуй, самой большой в пустыне. Рядом толпятся мальчики-арабы, чтобы взять напрокат горнолыжные костюмы, ботинки и лыжи. Некоторые местные жители приезжают с собственной дизайнерской экипировкой, с шубами и сапогами-луноходами. Входишь в дверь и будто попадаешь внутрь сказки «Лев, колдунья и платяной шкаф»[144] — перед тобой вечная зима. Полноватые подростки стараются скорее подъехать на своих сноубордах к киоскам среди швейцарских пихт — там продают тирольский шоколад. Мальчик-толстяк спускается с явно привычным для повседневной жизни высокомерием. Девочки скользят на лыжах, широко расставив ноги, и их хиджабы развеваются над искусственным снегом. А за барьером другие полноватые дети, одетые в стиле американских подростков, прилипнув носами к стеклу, смотрят на все это, как будто через экран пространственно-временного континуума.

Никто об этом и не мечтал. Двадцать лет назад ничего здесь не было. Не было никакой Нарнии. Не было семизвездочных гостиниц. И самых высоких в мире членоподобных зданий тоже не было. В пасторального вида палатках жили люди, разводившие козлов, передвигающиеся на верблюдах и стрелявшие друг в друга. Порой попадались жадноватые вооруженные нефтяники, одетые в шорты цвета хаки и бурившие какие-то скважины. Всего за одно поколение Дубай с привычного для себя ковра взгромоздился на подделку кресла работы Имзов[145] где-то на сотом этаже офисного здания. И ни один из местных жителей ради этого и пальцем не пошевелил. Это, конечно, не совсем объективно — палец они все-таки поднимают. Чтобы подозвать официанта или погрозить слуге. Они потратили деньги, которые были высосаны из-под земли, причем практически все. Если приглядеться, то увидишь, что здесь нет ничего местного — ни одно из произведений искусства, ни один товар не произведен здесь. Даже козлы исчезли. Все оптом скупила цивилизация. История Персидского залива подтверждает ту опасность богатства, о которой говорил Карнеги: «Ни один класс так не жалок, как тот, который владеет деньгами и больше ничем». Жители Эмиратов, едва родившись, выходят на пенсию. Они передвигаются по городу в своих белых дишдашах[146] и головных платках со слишком серьезными лицами. Они чужие в собственной стране. Они привезли и возвели здесь город, крепость экстравагантности, в которой для них места нет. Стали лживыми и шизофреничными. Они запрещают носить национальную одежду в барах, где подают алкоголь, и ресторанах, где голодные девицы потягивают шампанское. Поэтому, направляясь туда, все надевают западную одежду.

Местные арабы, которые хотели вытащить свою страну из пустыни, превратились в национальное меньшинство. Их менее 20 % населения. Остальные — наемные работники, которые приехали сюда ради не облагаемых налогом зарплат. Они занимаются менеджментом и предпринимательством и готовы на все ради денег. Деньги для них — основная мотивация и мера успеха. Они молоды, одиноки, жадны и неискренни. Среди них нет особо умных. Их жизнь крутится вокруг выпивки, проституток, вечеринок в бассейнах или барбекю, во время которых они истерично смеются, вокруг тусовок, караоке, неряшливых и случайных сношений. Эти экспаты не собираются пускать здесь корни, растить детей, жить здесь. Каждый приезжий напрямую зависит от своей работы.

Есть еще одна категория людей — зануды. Это рабочие. Азиаты — индийцы, пакистанцы, шри-ланкийцы, филиппинцы. Те, кто строит, сооружает, управляет и следит за Дубаем. Рано утром, до того, как белые наемные работники успевают справиться с похмельем, и задолго до того, как коренные жители начинают кричать на своих слуг, автобусы, полные азиатов в касках, приезжают на стройки. У них угнетенный вид, как на коммунистических плакатах 30-х годов, — они одновременно рабы столицы и герои труда. Азиаты дежурят в гостиницах, управляют службами соцобеспечения, ведут коммерцию. Они — клерки, секретари, адвокаты, доктора, бухгалтеры. Ни одно заведение не смогло бы работать, если бы они обо всем не заботились. Человек с местным паспортом не смог бы поменять предохранитель. Но у рабочих, составляющих более 70 % населения, практически нет никаких прав. Они не могут стать гражданами, хотя, живя здесь, уже обзавелись внуками. Их могут в любое время выслать из страны. Им не компенсируют убытки. Многим рабочим-азиатам не заплатили за работу, и, скорее всего, никогда уже не заплатят. Есть куча анекдотов о том, как обижают гастарбайтеров. Мне рассказали, как продавец из Пакистана, обслуживая в магазине женщину-арабку, случайно пукнул. Его арестовали и посадили в тюрьму.