«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [20]

“Представьте сложнейшую арматуру общества современного империализма и фашизма, истощающее измождение, уничтожение тамошнего человека, и станет ясно, за счет чего достигнуто увеличение производительных сил”[52], — пишет Платонов в статье “О первой социалистической трагедии”. То есть усталость у него — изнанка, тайный обратный ход технической цивилизации. А вот позиция его героя: “Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека, — и чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью”[53]. “Истомленность” имеет двойной характер — она усиливается от бессмысленности труда, но актуализирует ее мысль, которая у Вощева выражается как раз в прерывании деятельности. Другими словами, это мысль о бессмысленности — внешнее отрицание труда, предстающее как его внутренняя истина, в момент несвоевременного прерывания: “…изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать”[54].

Удивительно то, что многие герои Платонова, несмотря на усталость, продолжают трудиться. Персонажам, которые “бастуют” (как Вощев, Макар), противостоят у Платонова люди, которые не могут, боятся остановиться, — это, например, вечный пешеход Луй из “Чевенгура”, который не может долго находиться на одном месте. В Луе интересно то, что он является изначально изможденным пролетарием, но тем не менее вечно двигается:

Гопнер пощупал руку Луя и разглядел ее на свет солнца: рука была большая, жилистая, покрытая незаживающими метами бывшего труда — этими родинками всех угнетенных. “Может быть, и правда! — подумал Гопнер о Чевенгуре. — Летают же аэропланы тяжелее воздуха, будь они прокляты![55]

В “Техническом романе”[56]описывается ставший похожим на человека — “наиболее измученное вещество” — паровоз, который делает от усталости внезапные остановки и тем не менее едет дальше. Такие остановки, цезуры служат как бы моментами зарядки энергией, а не прорывами окончательной усталости.

Подобные образы, которые у Платонова повсеместны, относятся не только к жизни и телесности индивидов, но и к историческому времени. Передышка, как позднее и “строительство социализма в одной стране”, суть ключевые формулы времени, которые оправдывают изменение тактики большевиков и их отход от радикально революционных позиций. Так, Ленин пишет в статье “Очередные задачи советской власти” (апрель 1918-го):

Необходимо крайнее напряжение всех наших сил, чтобы использовать предоставленную нам стечением обстоятельств передышку для излечения тягчайших ран, нанесенных всему общественному организму России войной, и для экономического подъема страны, без чего не может быть и речи о сколько-нибудь серьезном повышении обороноспособности.

<…>

Очерченное выше объективное положение, созданное крайне тяжелым и непрочным миром, мучительнейшей разрухой, безработицей и голодом, которые оставлены нам в наследство войной и господством буржуазии <…> — все это неизбежно породило крайнее утомление и даже истощение сил широкой массы трудящихся. Она настоятельно требует — и не может не требовать — известного отдыха[57].

Платонов исходит из этой ситуации истощения людей и, следовательно, неспособности их к активной мобилизации. Как и Ленин, он ищет такой передышки, цезуры, которая бы не расслабляла окончательно, а придавала сил. Однако у Платонова передышка вызывает тревогу — не просто психологически понятную тревогу от пустого времени, но и вполне рациональную тревогу по поводу того, чтобы передышка не изменила необратимо смысл движения, не перешла в нигилистическое наслаждение. И в этой своей тревоге Платонов оказался прав — “передышка”, заявленная Лениным уже в 1918 году как переориентация большевиков с политики на “управление”, действительно, в своей мнимой несущественности, необратимо видоизменила революцию.

Теперь о сексе. У Платонова о сексе написано очень много, и в основном то, что написано, связано в той или иной степени с неудачей или даже с отвращением от полового акта, как минимум с признанием его тщетности. “Душин обнял свою подругу свободной рукой, тоскуя вместе с ней, что ничего не случилось в результате любви” — и поэтому он “стал скуп на свое тело”, так как “слишком еще велика и страшна природа и могуч классовый враг империализма, чтобы губить себя и женщину в изнеможении, опустошая сразу оба сердца”[58]. Э. Найман[59]связывает этот “антисексуализм” Платонова с общим аскетизмом советской культуры 1920-х, а И. Чубаров[60]полагает, что сам сексуальный акт, связанный с насилием над женщиной, отвращал Платонова и тем самым критика сексуальности носит у него осмысленный политический характер. Ниже мы обсудим более подробно отношение Платонова к сексуальности (которое так же амбивалентно, как и другие его позиции), но здесь надо отметить, что в первую очередь сексуальный акт интересует Платонова как бытовой момент эсхатологии. Проблема сексуальности — в оргазме как форме завершения (которое на самом деле является иллюзорным). Поэтому Платонов и призывает прежде всего “не упиваться”.