Опустошенные сады (сборник) - [19]

— Вы обопритесь о стенку, а на льду будет легче с креслом.

— Да, непременно с креслом.

— Плохо на гоночных, лучше всего Нурмис.

— Американские тоже недурны.

— Действительно, — советует Рогнеда, — попробуйте, держась за стенку.

— Вы думаете?.. Пожалуй.

Он преувеличенно беззаботно посматривает по сторонам, кое-как встает на ноги и, опираясь о стену, достигает двери, но здесь-то и начинаются настоящие муки.

Рогнеда открывает перед ним дверь и, стоя на льду, говорит:

— Смелее, Георгий Глебович!.. Держитесь за косяк.

Держится за косяк… Коньки проваливаются в щели пола, он их вывязивает и чуть не падает. А главное — ему никак не стать на лезвия коньков, ноги подкашиваются, ботинки готовы сорваться с них.

— Однако! — бормочет Ковалев, ухитряясь медленно выползти из теплушки. Дверь со стуком захлопывается. Перед ним огромная ледяная, скользкая, предательская площадь, по которой весело снуют мужчины, женщины, подростки и хохочущая детвора.

Он старается быть беспечным.

— Удивительное солнце, яркое и холодное… Очень хорошо сегодня! И этот морозец… Нет, все-таки зима — хорошее время.

Ноги у него сведены двумя дугами, как у ребенка, больного английскою болезнью; оленья шапка съехала на затылок, и весь он такой неуклюжий, заморенный…

— А у вас насморк прошел? — насмешливо спрашивает его Рогнеда.

— Насморк? Да, прошел…

Гимназист Смирнов вертится невдалеке от них, проделывая на коньках всяческие выкрутасы, в надежде, авось, Рогнеда Владиславовна заметит его искусство и прыть.

Дверь теплушки поминутно хлопает, конькобежцы входят и выходят.

— Ну, двинемтесь, Георгий Глебович, а то мы здесь мешаем.

Ковалев тоскливо взглядывает на изрезанный во всех направлениях лед и отрывается от двери теплушки. Ноги разъезжаются, складываются в виде буквы икс, Ковалев вскидывает руками и гулко шлепается на спину, к подолу Рогнеды.

— Ха-ха-ха! — хохочет она, как сумасшедшая. — Ушиблись? Больно вам?

— Ха-ха-ха! — радуется Смирнов, пролетая мимо распростертого Ковалева.

Тот отчаянно дрыгает ногами, пытаясь подняться, но ничего не выходит. Замшевые перчатки пачкаются и намокают, а сам неудачный конькобежец напоминает большую неповоротливую черепаху, положенную на спину.

Усиленно работая локтями, он ухитряется сесть и просит Рогнеду:

— Помогите, пожалуйста!

— Ха-ха-ха! Какой вы сейчас забавный!

Она протягивает ему свою руку, он схватывается за нее и поднимается на ноги, не решаясь выпустить спасительной руки.

Толстый Смирнов летит к ним, подталкивая кресло на полозьях. Ш… ш… ш… ш… ш… — тормозит он.

— Кресло!.. Попробуйте.

Ковалев благодарит и спешит опереться на привезенное великодушным гимназистом кресло, даже на несколько аршин подвигается вперед, цепляясь коньком о конек.

— Отлично! Через неделю заткну за пояс и вас, Рогнеда Владиславовна.

— Поглядим!.. А пока — догоняйте!

Она стремительно срывается с места; сверкают коньки, развевается черная юбка и — ффить-ффить! — быстрой птицей проносится она мимо Ковалева. Он завистливо смотрит ей вслед, угрюмо подталкивая кресло, как паралитик, или учащийся ходить младенец. Ему обидно, и он с злорадством вспоминает уединенные встречи с Рогнедой и все, что было в них унижающего ее — и расстегнутые платья, и упругое, побежденное им первым девственное тело… Он сдерживает свою злобу, но она растет и ищет выхода; ему хочется, чтобы Рогнеда подъехала к нему, тогда ом смог бы ей сказать что-нибудь такое колючее, от чего она, наверное, заплакала бы: ведь любит же она его, черт возьми!

Но Рогнеда словно чуя опасность, не подъезжает. Круг за кругом, она проносится по катку безумно быстрою птицей, ловко минуя встречных конькобежцев, стремясь — вперед! вперед! — увеличивая скорость полета, и внезапно замирает, тогда коньки скользят сами собою, словно ее душа переходит в них, — но вот, оживает опять: вперед! вперед!.. Сверкают коньки, брызжет при поворотах разрезанный лед, и черным хвостом орлицы вьется черная юбка.

Ковалева мучительно влечет к ней, он пытается скользнуть так же стремительно и уверенно, как и она, догнать ее, перегнать, оставить далеко позади — но он точно прикован к креслу, и, как брюзга-паралитик, плетется за ним, задевая коньком за конек.

— Как дела? — круто завернув, останавливается она перед Ковалевым.

Он со злобой и с восхищением оглядывает ее с ног до головы.

— Ничего. Скоро научусь.

— Ну, ну… Всего вам хорошего.

Она протягивает ему руку.

— Куда же вы?

— По делу.

— Подождите, я вас провожу.

— Благодарю вас, мне некогда вас ждать.

Кланяется ему и уходит к теплушке. Толстый Смирнов опрометью бежит отвинчивать ей коньки.

Медные трубы сияют под лучами холодного солнца и стройно рявкают, черные флейты и кларнеты им подсвистывают.

Ковалев ковыляет обратно к теплушке, подталкивая впереди себя пустое, грубо сколоченное кресло.

17

— Мамочка, вы мне дадите взаймы сто рублей?

Старая пани в изумлении выпускает вязанье из рук.

— Сто рублей? Зачем тебе, Рогнеда?

— Надо, мамочка… Я их вам понемножку отдам.

Старая пани опять принимается за вязанье.

— Конечно, Рогнеда; эти деньги так же твои, как и мои. Ключ от шкатулки в столике, в спальной, а шкатулка в гардеробе.