Опустошённые души - [19]

Вернулся он к тётке неожиданно. Все были уверены, что в тюрьму он был засажен «на сгниение», до конца дней, и распространялись на этот счёт самые достоверные слухи.

Но вот он вернулся неожиданно и так, точно привёз с собою что-то особенно горестное для всего города. До него никто и никогда в этом городе не преследовался за политику.

Куда девались его красивые тёмно-каштановые волосы? Они поредели, и седина пробилась в них непрошеными нитями. Глаза ушли под лоб, потускнели, и в них всегда таились теперь усталость, кротость, грусть… А иногда тоска, глубокая, неутешная тоска затуманивала его глаза, и он прятался от людей на мезонине старого помещичьего дома, или уходил в поле и в лес, здесь подолгу одиноко бродил и всё о чём-то думал…

На его лбу лежали глубокие горизонтальные морщины, как-то причудливо разветвлённые. Как будто это были какие-то иероглифы жизни, символы его больной души. Прочтите их, — и поймёте его душу.

И так странно… в минуты волнения или раздумья разветвлённые морщины пересекала какая-то выпуклая складка. Выступала эта складка на лбу сверху вниз, и по ней можно было судить о том, — спокоен ли он или нет. Томится его душа в тисках страшных, мучительных призраков или радостно распахивается навстречу жизни…

Когда он был сумрачно молчалив, о нём говорили: «Он о чём-то думает». Когда недолгая радость вспыхивала в его больших утомлённых глазах, морщины лба как будто сглаживались, а по бледным тонким губам бродила улыбка, — о нём говорили: «Как он неестественно весел». Когда он становился говорливым, все ждали, что вот-вот он скажет что-нибудь такое, что принесёт горе всему городу. И о нём шёпотом оповещали: «Он — опасный». И переносились из уст в уста странные, страшные легенды… И в прошлом он был страшен. И в настоящем опасен.

Он долго не спал по ночам. В двух широких окнах его комнаты светился огонь. И эти окна, занавешенные белыми шторами, казались беспокойными очами тёмной ночи. И долго необитаемый мрачный мезонин дома Анны Марковны выглядел в сумраке ночи тайной с белыми глазами.

Одни спрашивали: «Что он делает там по ночам?»

И все задавались вопросом: «Отчего он не спит, когда другие спят?»

Он одиноко бродил по городскому выгону или в поле или уходил в лес… И опять все спрашивали: «Почему он ходит один?»

Он никогда не ходил в церковь. Он не молился. Он никогда не скажет: «Здравствуйте! Добрый день! Спокойной ночи! Всего хорошего!» Отчего он такой странный, непохожий на других?

И никто не мог ответить на эти вопросы…

Анна Марковна не сразу узнала его, когда он появился в прихожей.

III

— Вам кого? — спросила она.

— Тётя, да вы меня не узнали? — тихим, подавленным голосом спросил он и улыбнулся грустной, точно нечаянно выдавленной улыбкой.

— Не узнала… Господи! Да неужели это ты, Коленька?

— Я, тётя, я… сам, собственной персоной, Николай Николаевич Верстов, ваш племянник… Воскресший из мёртвых, но не принёсший вам благодати жизни…

Целуя тётку, он даже шутил. А она плакала, прижавшись к его груди, и шептала:

— Милый ты мой! Не узнала я тебя, Коленька! Да что ты с собою сделал?..

— Не я, тётя… Они что-то со мною сделали… они…

Потом они долго молчали, сидя за чаем в тёмной и обширной столовой. Глядели друг другу в глаза и молчали. Полоса жизни разделяла их. Надо было найти пути к сближению.

Молчание — печать минувших лет разлуки. Надо сорвать эту печать. Надо заглянуть в минувшие годы, может быть, что-нибудь уцелело и от них…

Медленно и важно постукивал маятник старинных часов, не изменив своего темпа даже ради такого радостного события. И Верстов прислушивался к размеренным тягучим ударам маятника и думал: «Пока я был там, часы всё время так же отбивали секунды… секунды жизни… А сколько их прошло с тех пор, как я в последний раз сидел в этой комнате?» И он спросил:

— Тётя, сколько лет прошло, как я уехал от вас?

— Много, Коленька! Я всё считала, сначала дни считала, потом недели, месяцы, а на годах и сбилась… Смотри-ка, лет пятнадцать прошло, как ты уехал.

— Нет, тётя, меньше. Больше семи лет я просидел в крепости, а до того пять лет прожил в Петрограде… Не больше тринадцати… Впрочем, больше! Ведь я ещё три года просидел в харьковской тюрьме… Да, больше пятнадцати выходит!..

Она не спорила. Не всё ли равно, сколько лет прошло, важно, что они прошли. Прошли, и вот он вернулся «жив и здоров». Она с сомнением посмотрела ему в глаза и подумала: «Здоров ли он? Лицо жёлтое, круги под глазами»…

— Жаль эти годы бездействия! — сказал он после раздумья.

— Что же жалеть-то их? Прошли, — и Господь с ними!..

— Нет, тётя! Лучшие годы жизни взяты у меня… Бесцельно растрачена боль моей души. И ненависть притупилась. Я бы хотел теперь кого-нибудь ненавидеть, — и не могу. Всё как-то опустилось во мне и завяло.

Голос его дрогнул. Она незаметно от него утёрла слезу и сказала:

— Бог — зиждитель твоих испытаний!..

— Бог — зиждитель моих испытаний? — переспросил он. — Стало быть, к нему я в праве адресовать и мою ненависть? Впрочем, я и ненавидеть разучился.

— Голубчик, Коленька! Что ты говоришь? Грех это!..

И они опять долго молчали.

— Боялась я только одного, — начала Анна Марковна, чтобы переменить разговор, — вот я умру, и останется всё моё добро не пристроенным… Ведь ты, Коленька, у меня один. Я давно всё тебе в завещании отписала — и движимое, и недвижимое… И думаю, бывало: «Вот умру, тебя со мной нет, и нагрянут чужие люди и всё растащат»…