Opus marginum - [5]

Навсегда свой, Корнелий Красс.»

Дурачок. Неужели он думает, что я люблю Инес, что я люблю город? Я же еще не совсем сошел с ума. Мне не хочется уходить из него, потому что он так мерзок, а я так брезглив. Мы с городом равны, и ему никогда не победить меня. Я самоуверен, и эта самоуверенность заставляет всех считать меня слабым. Взять, к примеру, ту же Инес, она вертит мной как угодно и совершенно не может справиться с Ронни, он зачаровывает ее своей непосредственностью и наглыми выходками. Он и она — пленники этого города. А я ему чем обязан? Не большим, чем он мне. А Корнель был когда-то моим другом. Мы вместе учились и вместе любили Инес, ходили на спектакли Ронни, слонялись по сомнительным притончикам, читали одни и те же книги, мы даже любили друг друга, хотели уехать в Россию, в достоевско-есенинскую безумь, которой мы грезили после лекций профессора Стравинского. Но Корнель оказался диалектиком, а я метафизиком. «По-уайльдовски непорочен» — такие характеристики заставляли меня прибавить шагу, а он так и продолжал шаркать калошами, пялясь на устаревшие вывески.

Ронни не было дома два дня. Я особенно о нем не беспокоился. Он мог быть и у Инес, и в баре у Алекса, и в пирамиде Навуходоносора, куда занесут его ноги — головы у него уже давно не было. Я слонялся по городу с рыженькой Гердой, сочиняя на ходу городские достопримечательности и пикантные сплетни. Иногда я забегал выпить кружечку пива, и мы чинно двигались дальше. Купив себе утреннюю газету, а малышке — два огромных мороженых, я уселся на газон возле монумента какому-то там герою и погрузился в мир бесполезных цифр, ужасов и ничейных радостей. Июль. Душный хлюст, прожигатель душ и циничный альфонс. Ты для меня — убийца Моррисона. Американского бродягу убили там, в Париже или здесь, в городе? Где были эти двери? «Вещи известные и неизвестные…» Зачем ты приходил, цветочноволосый наркоман? Изрытая оспами совесть тянется к неизвестности. Неизвестный солдат, готов ли ты к новой присяге? Извергая тебя из чрева, твоя беспечная мать пела ли молитвы бродячему богу, когда мы проклинали звезду, тебя родившую? «А где в наш трудный час был ты? Мочил усы в халявном молоке иль мял цветы?» Твоя сексуальность лишила город права шаманить. Артюр уходил через те же двери. Лицом к темноте. Он обладал ключом от варварского парада. Рагаdise ог Неll — dоеsn’t mattег аt аll. Здесь остался его флаг кровавого цвета на шелке морей и арктические цветы. Они существуют в природе. Я листал страницу за страницей, бормоча или напевая что-то, по-родному незнакомое: «На западе легла священная столица, в охотку варваров ласкавшая вчера…» Последние сплетни с обрывками войны в оправе брачных объявлений. По городу рыщет очередной маньяк. Мэр уходит в отставку. Ага, вот и знакомое лицо. Рыхлое, морщинистое, втиснутое в траурную рамку, оно отталкивало и оттесняло к неверию. Как будто это уже не совершилось, а вот-вот должно произойти. Малышка сосала мороженое, монумент кряхтел от жары, невзрачные людишки с недобрыми глазами сновали по парку в поисках досконально изученного и давно надоевшего, а я с тупым нежеланием смотрел на фотографию. «На 87-м году жизни скоропостижно скончался профессор Стравинский. Похороны состоятся завтра в 12…» Я вглядывался в хитрый взгляд фотографии. Завтра я увижу Корнеля, Инес, Ронни, толстяка Алекса (он в списке оргкомитета), — у него, наверное, сохранились все книжки профессора — надо бы их перечитать. Последний раз я видел Стравинского в Алексовом кабаке — Алекс был лучшим филологом курса, королем семантического терроризма — рыхлое тело в халате и тапочках. Герда дремала, положив голову на свежепрополотую клумбу, я укрыл ее газетой и, поймав такси, поехал домой, вернее, в тот самый подвальчик, который мы снимали последние пять лет.

3

Я толкнул дверь подвальчика. На моем диване Ронни сладострастно обцеловывал своего юного дружка — длинноволосого тинэйджера с маленькими уютными глазами. Этому Саду было то ли пятнадцать, то ли семнадцать — меня это совершенно не интересовало — они с Ронни познакомились в каком-то грязном трамвае с побитыми стеклами. Раньше меня тошнило от подобных сцен, но продолжавшаяся больше года гомосексуальная эпопея не только сделала меня апатичным, но и даже пробудила чисто метафизический интерес к этому страстному общению, которое Алекс называл мужеложью. Диалектика Алекса, его монотеизм и виртуозный снобизм всегда приводили Ронни в ярость, и он упорно отвечал на все Алексовы тирады тем, что, демонстративно расстегнув ширинку, изрекал, что, когда Алексу потребуется его любовь, тому придется долго ползать на коленях, просить его снизойти с Олимпа и открыть ему настоящее счастье. В этом он был неисправим, мой братишка. Сад поначалу побаивался меня, но сейчас даже не шелохнулся. Они и вправду были очень счастливы, черт возьми. Это меня почему-то разозлило, и я, схватив Шпенглера, по плечи ввинтил себя в кресло. И почему я не остался с Гердой? Они кончат по крайней мере через полчаса, к этому времени вся европейская культура успеет провалиться ко всем чертям — ты все-таки пессимист, старина Освальд. Терпение еще никому не вредило, если только его не искушать в пивных барах. «Ставшее и становящееся». Из-за таких диванных прелюбодеев пала Римская империя. Да, я начинаю верить в это. Когда-нибудь я останусь наедине с Садом, и — или окунусь в этот разврат, или набью ему морду. Я уже, по-моему, схожу с ума. Хоть бы дышали ритмичнее. Все это называется жизнь — помешательство Корнеля, цинизм Алекса, развратность всех женщин, мазохизм Сада, лжесуществование Ронни, завтрашние похороны, званые обеды, слюнявые минеты, накрахмаленные воротнички, заблеванные лучшими сортами бургундского. Все это — жизнь. Какого черта я-то здесь делаю?