Опухоль - [4]

Мама постоянно плакала, все спрашивала, когда ее освободят от этого чудовища, когда же утихнет боль. Боль, должно быть, становилась все сильнее, так как дозы морфия постоянно увеличивались. Мамин аппетит достиг фантастических размеров.

Я мог наблюдать, как изменялись формы этого нароста под покрывалом. Он увеличивался очень быстро. Было видно невооруженным глазом, как опухоль растет от утра до вечера, а потом до следующего утра, когда я возвращался, чтобы побыть с ней. Над животом она поднималась на высоту более полутора футов. Постепенно она сужалась к концу, начинаясь где-то около воротника ее ночной сорочки и кончаясь на ногах. Она расползалась теперь по всем конечностям, особенно по левой руке и ноге. Я знал, что завтра она переползет на шею и я впервые увижу ее.

Мама это понимала. Но никто из нас об этом не говорил. На следующий день я обнаружил, что между ее постелью и моим стулом поставлена перегородка. Я, конечно, запротестовал, но мама объяснила это по-своему.

— Пусть меня в таком состоянии видят только доктора и няни, но только не ты, мой мальчик. Я выгляжу совсем плохо. Мне нестерпима сама мысль, что ты увидишь меня в таком виде. О, Боже, чем я заслужила это наказание!

Действительно, жизнь, которую прожила моя мама, была достойна подражания, и можно было подумать, что Всевышнему не нравятся добродетельные люди…

Хотя мне совсем не хотелось обижать ее, я тем не менее рискнул возразить против перегородки. Она согласилась, и ее убрали. Но когда бы я ни входил в комнату, она с головой укрывалась одеялом. С тех пор я не видел ничего, кроме огромного нароста под одеялом и ее правой руки. Я брал ее за руку, но разговаривали мы очень мало. Она почти перестала говорить из-за неослабевающей боли и переизбытка морфия. Кроме того, она всегда плотно укутывалась одеялом, прежде чем мне разрешали войти в комнату.

Однажды утром в комнате было необычно тихо. Без ее нескончаемых стонов тишина казалась невыносимой. Я знал, что она уже не может больше говорить. Она только время от времени в отчаянии сжимала мою руку. Она пыталась оставить мне записку. Я предполагал, что ей хочется, чтобы ее немедленно оперировали. Я умолял хирургов, но тщетно.

— Не беспокойся, мама. Тебе сделают операцию, — успокаивал я ее. Обязательно. Скоро ты вернешься на свою работу в библиотеку. Скоро увидишь всех своих старых друзей.

Казалось, эти слова успокаивали ее, и она уже с меньшим напряжением сжимала мою руку.

Так как кормить ее стало уже невозможно, я знал, что все это дело времени. Я боялся, что доктора могут прибегнуть к внутривенному кормлению, тем самым растянув ее мучения. Но они не стали этого делать. Очевидно, они не желали ничем делать, чтобы не вмешиваться в то, что они называли «естественным» ходом болезни…

Даже при таких обстоятельствах время тянулось немилосердно долго. На следующий день около мамы дежурило уже две няни. Я предположил, что, видимо, следует ожидать скорого конца. Няня все время что-то писала и делала пометки на таблицах. Мама все так же закрывалась одеялом, когда я входил. Я был поражен тому, что у нее еще есть силы. Я был глубоко тронут этим упрямым желанием пощадить меня. Теперь я мог бы без труда приподнять одеяло и удовлетворить свое любопытство. Но я удержался от соблазна, уважая ее желание.

Потом я увидел, как этот огромный нарост начал сам по себе таинственным образом корчиться и извиваться. Больше я уже не мог держать маму за руку. Окольными путями я узнал, что вдобавок к учащенному сердцебиению они обнаружили еще один пульсирующий шум. Один из двух необъяснимых органов внутри опухоли начал биться сам по себе.

Через семь или восемь часов дыхание резко изменилось. Оно становилось все более и более учащенным. Потом неожиданно прекратилось. Я оплакивал ее с облегчением и печалью одновременно: слава Богу, смерть избавила маму от мучений.

После непродолжительного покоя опухоль начала быстро дергаться. Вбежали доктора и возбужденно зашептались. Главный врач стоял некоторое время, наблюдая за этой содрогающейся в конвульсиях массой. Затем вдруг заставил меня выйти из комнаты.

Прежде чем я вышел, тишину нарушил громкий, чавкающий звук, медленный и затрудненный. Я хотел было вернуться, но главный врач рассердился и потребовал, чтобы я выполнил его приказание. Как он сказал, для моей же пользы.

Позднее он мне все объяснил. Осторожно подбирая слова, он стал рассказывать, что грушевидной формы орган непонятного происхождения в конце концов оказался чем-то вроде легкого. Таким образом он спас себя от гибели, когда дыхание прекратилось. Но долго так продолжаться не могло, заявил он. Как только иссякнет источник питания, он должен будет умереть.

Когда наступила ночь, я вернулся в клинику. Несмотря на плотно обитую дверь в комнату, я совершенно отчетливо слышал громкое чавканье дышащей опухоли. Вдох был продолжительным и мучительным, в то время как выдох значительно более кратким и почти без усилий. Очевидно, чавканье было вызвано чем-то вязким, липким, мешающим беспрепятственному току воздуха.

Рано утром я зашел в клинику, чтобы узнать, как идут дела. Я увидел, как двое мужчин под руки уводят ночную няню. Проходя мимо, в шапочке, сбитой набок, она уставилась на меня бессмысленным взглядом и как-то усмехнулась. Позже стало известно, что утренняя няня, придя на дежурство, обнаружила, что ее напарница приподняла покрывало, прикрывавшее опухоль, посмотрела на это вздымающееся чудище и стала кивать в такт громкому чавканью.