Опричнина. От Ивана Грозного до Путина - [55]
Царские указания судьям говорят сами за себя: «Судите праведно, наши (опричники. – Д. В.) виноваты не были бы». В переводе с «опричного новояза» на русский это означает: опричник виноват не может быть по определению, нельзя преследовать воров и грабителей из опричников, надо верить их доносам[502]. И опять встает вопрос о национальном составе: в 1570 г. были проведены не только упоминавшиеся массовые казни высокопоставленных земских чиновников во главе с Иваном Висковатым, но также – впервые – некоторых опричников, но – этнических русских (князь А. Вяземский, А. Басманов и т. д.). А вот о гибели ордынцев не сообщается[503].
К погрому и голоду осенью 1570 г. добавилась чума. Иезуит А. Поссевино (о его поездке в Москву мы подробно поговорим в конце книги) пишет, что о чуме «никогда до этого не было слышно в Московии из-за очень сильных здешних холодов и обширных пространств»[504]. И действительно, последний раз чума на Руси была в 1353 г. как часть глобальной эпидемии «черной смерти» 1348–1353 гг. Теперь, в 1570 г., эпидемия поразила 28 городов, например, в Новгороде умерло 10 тыс. чел., в Москве вымирало по 600–800 дворов в день, в Великом Устюге «померло, скажут, 12 тысяч, опроче прихожих»[505]. Последняя фраза, очевидно, говорит о том, что на богатый и сравнительно мало затронутый опричным террором Север бежали люди из центра страны.
Борьба с этой напастью велась вполне в духе тирании. Установлен был тотальный карантин, и всех, кто пытался бежать из «чумных» районов, сжигали живьем со всем имуществом, скотом и т. д., в городах заколачивали «чумные» дома, оставляя в них запертыми всех, включая и здоровых[506]. При этом бедствовали не все: казначеи Фуников (тот самый, репрессированный, обваренный кипятком) и Тютин, по свидетельству Г. Штадена, «хорошо набили свою мошну» на народном бедствии[507]. Впрочем, и новопожалованный «фон-барон» в этом плане был, мягко говоря, не совсем чист, а при этом явно завидовал тем, кто нажился больше. В то же время, наполнив казну «опальной рухлядью», царь не помышлял о широкомасштабной помощи скудеющему дворянству[508]. Вот вам и забота о «воинниках»! Ну, а о простолюдинах и говорить нечего.
А. Л. Янов обвиняет Р. Г. Скрынникова в том, что тот описанием этих несчастий «затемнил» дело: за стихийными бедствиями, голодом, чумой, мол, зверства Ивана Грозного уже почти и незаметны[509]. Но можно задать вопрос: а что породило голод? Мы уже видели, что – опричный разбой. Будет тебе голод, если распоясавшаяся опричная братва ради забавы режет скот и сжигает хлеб! Но есть и более интересные сведения. Выше говорилось о неоказании помощи бедствующим дворянам, но можно сказать и об отсутствии помощи голодающим. По свидетельству Г. Штадена, в это время у царя было много необмолоченных скирд хлеба, но его не продавали[510]. Так что же – это был не просто голод, а голодомор, как в 1933 г.? Не хотите, мол, «вступать в колхозы» (переходить к временщикам-помещикам) – подыхайте! Ну а эпидемии сплошь и рядом голоду сопутствуют, как, например, холера Великому голоду 1601–1603 гг.
Кроме того, сокращению численности населения способствовала и, с позволения сказать, переселенческая политика власти. В это время проводилась колонизация Ливонии: туда сгоняли русских «посошных людей», заставляя выполнять тяжкие повинности или просто на поселение взамен «выведенных» из Ливонии немцев. Между прочим, многие ливонские города сдавались Ивану IV под обещание «не выводить» население в глубь России; обещание было грубо нарушено – под предлогом «измены» жителей переселяли из Дерпта и других городов во Владимир, Кострому, Нижний Новгород, Углич[511]. Стоит ли удивляться, что, например, в Дерпте 21–24 октября 1571 г. произошло восстание, в котором приняли участие бывшие опричники Таубе и Крузе, после его подавления бежавшие в Литву?[512]
Все это очень напоминает сталинские этнические депортации, можно сравнить переселенческую политику Грозного также и с принудительным заселением новообразованной Калининградской области после Великой Отечественной войны. Но Сталин этим занимался уже в мирное время, когда никакой опасности сопротивления со стороны еще остававшихся в Восточной Пруссии немцев не было и быть не могло, а тут нечто подобное проводилось в разгар войны, продолжавшей сотрясать Ливонию. Н. И. Костомаров пишет: «Толпы русских были насильно переселяемы в ливонские города, заменяя переведенных в Московию на жительство немцев, и пропадали на новоселье от недостатка средств (ибо сплошь и рядом подъемных не давали. – Д. В.), или от немецкого оружия, и современник летописец замечает по этому поводу, что через то чужие города полнились русскими людьми, а свои пустели». Добавим сюда еще «посошных», сгонявшихся в Ливонию и погибавших там от голода и мороза[513].
Между тем на подходе было уже и нечто вроде «ежовского потока чекистов»: как уже сказано, начинались казни самих опричников первого поколения. Казнили Алексея Басманова со старшим сыном Петром; младший сын Федор, который, по некоторым сведениям, был, как уже упоминалось, пассивным гомосексуальным любовником царя, временно спас себе жизнь тем, что согласился собственноручно привести в исполнение смертный приговор в отношении отца, за что ему заменили казнь ссылкой в монастырь. Там он и умер. По другим данным, его позже избили палками и сослали в Городец, где он умер в цепях. Казнили братьев Ивана и Захария Очиных-Плещеевых, а потом и Афанасия Вяземского
