Оправдан будет каждый час... - [7]

Дальше мы втроем спускаемся вниз. Отец железной хваткой держит Ботика. Мне даже жаль его. Я бормочу:

— Он как раз не хотел…

Мне почему-то жаль Ботика и кажется, что отец сейчас сдаст его в милицию и все — Ботик пропал, не выпустят. Уже на улице, в дневном свете отец резко сказал:

— Веди домой.

И Ботик повел нас в Красноказарменный переулок.

Мы приходим в Красноказарменный, поднимаемся на четвертый этаж, звоним, нам открывают. Оказываемся в коммуналке, точнее, в общежитии с узким длинным коридором, множеством одинаковых комнат по сторонам. В одной из комнат живет Ботик с матерью.

Мать, еще даже не узнав, в чем дело, увидев меня и взрослого постороннего человека, с ходу начинает орать на Ботика, влепляет ему пощечину потом плачет, кричит:

— Это все его отец виноват!.. У других отцы полегли на фронте, а этот там спутался с…

Она произносит короткое скверное слово, потом замолкает, неразборчиво что-то повторяет, уткнув лицо в маленькие, красные руки с изъеденными будто кислотой, пальцами.

Сыростью, плесенью, какой-то взрослой, неразрешимой тоской обдает меня в этой тесной, заставленной комнате.

Успокоение ее недолгое. Рыдающим, ухающим голосом, чем-то напоминающим филина, она кричит:

— Шпана, негодяй, с подонками, с дрянью связался! Куда мне его сдать? Куда такого обалдуя примут?.. В тюрьму, в тюрьму ему дорога!

Я растерян, хочется убежать, чтобы не видеть молчаливо, насупленно сидящего Ботика. Не слышать криков его матери, ее голоса, непрерывно меняющегося — то глухого, скандально-базарного, то истончающегося и становящегося как бы детским, то хриплого, угрожающего, гневного, как у рассерженного мужика.

Ботик молча, спокойно слушает это, только глаза прячет — верно, привык, не в первый раз.

— Ладно,— говорит отец.— Не надо так… Успокойтесь, пожалуйста.— Он поворачивается к Ботику и спрашивает неожиданно мягко: — Что же ты?.. Разве можно так мать доводить?

Ботик не отвечает. Отец по-прежнему мягко, словно бы с удивлением продолжает:

— Пойми, добром это не кончится, еще один такой случай — попадешь в колонию. Себя погубишь, мать погубишь.

Ботик морщит лоб, не отвечает.

— Ты что же, язык проглотил? — уже жестче говорит отец.— Там, на чердаке, ты вроде бы разговаривал громко, а здесь не можешь. Зачем с этими подлецами связался? Охота тебе быть у них на побегушках?

Ботик вяло бубнит:

— Пацаны как пацаны.

— Нет уж, брат, это не пацаны, это негодяи. Ведь они измываются над теми, кто слабее…

— Да это просто так все,— сплевывая, пересохшими губами шепчет Ботик.— Они просто пугают. Еще никого вниз не сбрасывали.

— Слушай, а как тебя зовут? — спрашивает отец.

На лице Ботика гримаса удивления:

— Ну, Ботик меня зовут, а что?

— Да нет, имя твое нормальное как?

— Юра, — отвечает Ботик с запинкой, словно удивляясь тому, что у него есть нормальное имя.

— Так вот, Юра, считай, что тебе крупно повезло. Мне жаль твою мать, и я решил не наказывать тебя, хотя стоит… Да и тебя мне малость жаль… Ты сам не понимаешь, в какие игры играешь; даже дикие звери не травят жертву зря, удовольствия ради. Неужели ж ты более глуп, чем звери?.. Ты был когда-нибудь в зоопарке?

Ботик с удивлением смотрит на отца:

— Нет… А чего я там не видел?

В воскресенье я захожу за Ботиком. Он один, на столе кучей навалены тетради, учебники, но что-то не чувствуется, чтобы Ботик занимался. Мать то и дело входит в комнату, приносит белье, развешивает его здесь же, на веревке. Ботик сразу склоняется над тетрадями. Весь он будто бы поглощен решением задач.

Я-то знаю, что он в жизни не решил ни одной задачи, все списывает у меня: и диктанты, и контрольные по алгебре, геометрии, даже сочинения.

А сейчас он вроде бы арестован. Вот почему с такой тоской смотрит он в открытое летнее окно.

— Можно он пойдет со мной в зоопарк? — с некоторой робостью я обращаюсь к его матери. Я ее немного побаиваюсь. Мне кажется, она ни с того ни с сего может меня резко обругать, постоянна! заряженность на взрыв, на скандал чудится мне в быстрых, суетливых движениях рук, в непрерывно меняющемся выражении зеленых глаз.— Мы пойдем с моим отцом.

— С твоим отцом? — Она задумывается.— А где он?

— Там, на улице, ждет меня и Ботика. То есть Юрку,— поправляюсь я.

— Вообще-то я Юрку не выпускаю. Месяц он будет сидеть дома за свои художества.

Ботик мрачно смотрит на мокрое белье, на свои синие трусы, латаные рубашки, штопаные носки. Мне кажется, он с радостью полез бы в клетку к любому хищнику, лишь бы не сидеть дома.

— Значит, с отцом? — переспрашивает она и подходит к окну.

С высоты четвертого этажа открывается улица, где у стеклянного стенда с «Известиями» стоит мой отец и поджидает меня с Ботиком.

Зоопарк — это тюрьма зверей. Слова отца. Мы проходили мимо узких кукольных клеточек, в которых тоскливо дремали лисы. Потом шли мимо большого вольера, где мрачно и лениво, в глубоком утомлении от людей на шестке свернулась в клубочек маленькая худенькая рысь, то пряча, то открывая свои потухшие узкие глаза.

— Да, тюрьма зверей, это и на первый взгляд ясно… Но не так-то просто все. Они лишены свободы, движения. Но они несут свою муку за всех других вольных зверей на земле. Чтобы люди узнали зверей получше, чтобы их полюбили, а значит, чтобы перестали их истреблять. Вот для чего они здесь… Конечно, клетки и вольеры надо бы расширить. Со временем сделают… А сейчас города и села еще в руинах, люди живут в землянках, бараках. Значит, зверям надо еще подождать.