Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди - [7]

— Я не верю ни в одну из существующих религий. Папство — это только форма, только подобие истинной религии. Материализм тоже религия. Казалось бы, материализм — французский, немецкий — противостоит христианству, но он в такой же мере, как церковь, разрушает нравственную основу человеческого духа.

Теперь Гарибальди ничего не понимал, но, не желая уступить, попробовал отвести доводы человека, одновременно и подчинявшего себе, и возбуждавшего внутреннее сопротивление.

— Недавно взяли мы на борт пассажиров-эмигрантов, оказались — сенсимонисты. Они правильно думают. Я многое понял. Я понял, что социализм…

— Материализм — сухое дерево, — Мадзини грустно покачал головой. — Социализм сулит людям только материальные выгоды. И я прежде был увлечен учением Сен-Симона, но понял — он тоже апостол религии интересов. Это не для меня!.. Разве вы не видите, что завершается эра индивидуальной цивилизации и движение века открывает путь к эре ассоциаций, содружества? Социалисты пренебрегают этическим воспитанием. Взывая к духу, в конечном счете сводят к желудку.

Гарибальди вспомнил ночь в Эгейском море, когда вез изгнанников-французов. Он подошел к Эмилю Барро. Как это было недавно и помнилось — до каждого белого гребешка на каждой черной волне. Вокруг не темнота, а, как заметил тогда Барро, лишь отсутствие дня. Он напомнил ему эту строку Шатобриана. Звездный шатер над мачтами. Плеск за кормой. Тихий разговор. Говорили о гуманности, о любви к человеку, ближнему, дальнему. В каюте он потом не мог уснуть до рассвета.

Мадзини говорил:

— Самое святое, что дал человеку закон прогресса, — это стремление к личной свободе. Но человека нужно воспитывать. Когда я упоминаю бога, я имею в виду лишь нравственный долг, который заключен в законе прогресса.

Он вышел из-за стола и стал ходить по комнате. И, глядя на легкие движения его почти бесплотного тела, Гарибальди понял, что этот апостол нравственного долга, в сущности, еще совсем молодой человек, почти его ровесник. И именно в эту минуту странное чувство гордости не только за Мадзини, но и за себя охватило его, как будто они уже стали соратниками.

— Бог создал людей равными, — продолжал Мадзини, — вот потому-то Италия и должна быть республиканской, народной. Вот потому-то я и говорю — бог и народ! Людей можно поднять на революцию лишь во имя их прав и свободы, а не ради интересов какой-либо династии, какого угодно класса. Италия должна быть объединенной, потому что она нуждается в силе. А сила в единстве… Вы были карбонарием?

— Не пришлось.

Он снова смутился, не уверенный в том, что это не было еще одним свидетельством его невежества или равнодушия.

— Тем лучше. Значит, не потеряли времени даром. Я — терял. «Молодая Италия» не отказывается от устремлений карбонарства, но сняла грим с его лица. Карбонарии мстили тем, кто слабел духом. Смертным приговором, казнью мстили! Мы отвергаем месть… У нас ясность, демонстративная гласность во всем, что касается идей. Священное дело мы скрепляем не кровью, а убеждением. Вы согласны с этим?

Гарибальди вздрогнул. Каждый раз, когда Мадзини увлекался мыслью, казалось, что он незримо вдохновляет толпу на площади, и то, что он на самом деле не забывает о собеседнике, проявляет интерес к его мнению, вызывало смущение. Думалось — не в этом ли секрет его обаяния? И, преодолевая замешательство, он ответил:

— Месть бесплодна.

Мадзини удовлетворенно кивнул.

— Мы отказались от иерархии. Слепое повиновение недостойно борца, а наша цель — освободить Италию от иноземцев, тиранов и папства ради свободы каждого. На нашем знамени свобода, равенство, братство — и независимость! Наша клятва — «Сейчас и всегда», эмблема — кипарисовая ветвь. Каждый вносит в кассу общества не менее пятидесяти сантимов… Но главное, чем мы победим, — это воспитание, а затем — восстание, восстание, восстание! Революции никогда не бывают напрасными. Вот, кажется, все, что я должен был вам сказать. Вы согласны?

Еще бы! Джузеппе испытывал то душевное спокойствие и решимость, какие обретаются в минуты ясного сознания цели и полной веры в себя. Смущало лишь одно — Мадзини говорил, а он слушал. Но разве он, Джузеппе, не должен был отчитаться в своих мыслях и сомнениях? И он спросил:

— А вы ничего не хотите услышать?

— Я уже слышал. И видел.

Гарибальди показалось, что по лицу его неуловимо пробежала та же высокомерная улыбка.

Сговорились встретиться через два часа, чтобы Гарибальди успел дать присягу перед марсельскими членами «Молодой Италии» и получить задание.

Он вышел на набережную. Апрельское солнце палило, как в июне. Торговка в мокром клеенчатом фартуке продавала пятнистую, как леопард, рыбу, совала ее в лица прохожих. Алжирец в бурнусе навязывал покупателям ожерелья из ракушек. Кудрявый мальчик в васильковом жилете катил обруч, убегая от няньки. Невозмутимый англичанин в цилиндре высаживал из шлюпки полупьяную лоретку, она размахивала большой лангустой и хохотала, закинув голову, не в силах остановиться… На холме золотилась колокольня собора святой Марии. Бригантина «Святая Женевьева» красиво разворачивалась, выходя мимо острова Ив в открытое море. Сияние весеннего дня, беспечность земного существования были в лад солнечному настроению Гарибальди. И, не отдавая себе отчета, он испытывал чувство облегчения, оттого что оставил душный сумрак мансарды, но в то же время щемящую жалость к Мадзини. Он догадывался, что этот человек не умеет радоваться жизни: в памяти остался будничный жест, с каким Мадзини послал юношу на гибель.