Оперные тайны - [30]

Могу повторить вслед за Россини, что Бетховен, возможно, самый великий музыкант, но Моцарт – единственный!

Бутылка шампанского для троих

В музыкальном театре нередко бывает так, что один певец исполняет в той или иной опере несколько ролей. Иногда это происходит даже в одном спектакле: Шаляпин в «Борисе Годунове» певал Бориса и Варлаама, Варлаама и Пимена, в «Князе Игоре» – Кончака и Владимира Галицкого.

У певиц такое тоже случается, хотя и реже – многим (в том числе и мне), например, доводилось петь в «Богеме» и Мими, и Мюзетту. Но мне повезло – в «Свадьбе Фигаро» я, правда в разное время, пела и Керубино, и Сюзанну, и Графиню. Этот случай, без сомнения, уникален, и всякий раз, когда об этом вспоминаю, благодарю своих консерваторских учителей. За то, что они ещё в ту пору, когда я училась на втором курсе, поверили в меня.

«Рассказать, объяснить не могу я…»

Мой путь к «Свадьбе Фигаро» начался ещё на первом курсе консерватории, когда я с Геннадием Николаевичем Рождественским спела в концертном исполнении маленькую оперу Жюля Массне «Портрет Манон». Это такой, говоря современным кинематографическим языком, сиквелл самой знаменитой оперы Массне.

Там уже такой пожилой, потрёпанный бурями жизни де Грие – и его племянник, совсем юный Жан – роль-травести, которую я и исполняла. Жан влюблён в юную девушку Аврору, дядюшка считает, что она ему совсем не пара… но в финале она предстаёт перед де Грие в таком же платье, как у Манон, чей портрет она носит с собой. Де Грие вспоминает прежние дни и благословляет влюблённых.

Этот Жан – ну точь-в-точь воскресший Керубино! Я, видимо, так хорошо выглядела в этом мальчишеском костюмчике, что мне тогда Геннадий Николаевич, Царствие ему Небесное, сказал: «Ой, Люба, из вас такой Керубино в “Свадьбе Фигаро” выйдет, начинайте эту партию смотреть». – «Не рано ли?» – заосторожничала я. Он говорит: «Ну что вы, это вам вполне по зубам».

Рождественский был прав. Кто же первокурснице даст Сюзанну – нет техники, а главное – понимания, что такое Моцарт и как, что называется, с ним бороться. А Керубино – роль с небольшим диапазоном, достаточно легко интонируемая и по молодости лет, когда есть и задиристость, и молодой запал… Мальчишку сыграть – как здорово, как классно!

И педагоги мои, видимо, подумали об этом же: девочка молодая, актёрски очень подвижная, выглядит в неполные двадцать лет как мальчонка – смешливая, задорная. Голосок, хотя пока и необработанный, но яркий, свежий, полётный. Керубино практически всегда поют травести. Либо меццо-сопрано, либо сопрано с хорошей, плотной серединкой и низом, с таким, как иногда говорят, «прокольным» голосом. То есть голосом, способным «проколоть» оркестр и хорошо лететь в зал.

Потому Виталий Витальевич Катаев и Евгений Яковлевич Рацер, руководители нашей оперной студии – я уже рассказывала об этом, – и предложили мне спеть именно Керубино. И я спела его – трижды, на сцене тогда Детского, а сегодня Молодёжного театра.

Господи, что я там вытворяла! Я просто кайфовала! Резвилась, носилась по сцене, прыгала в белых гольфах и коротеньких штанишках, которые мне безумно шли, – ну из меня просто пёрло! Скромничать не буду – я была просто душой этого спектакля.

Он был невероятно красивый и динамичный – даже несмотря на то, что поставлен был в каком-то тысяча девятьсот мохнатом году, и с весьма уже подержанными костюмчиками… Однако наши костюмеры всё это тщательно и бережно чистили, обновляли, зашивали. И в целом смотрелся он естественно и очаровательно, попасть на него было невозможно.

В оперной студии мы пели «Свадьбу Фигаро», естественно, по-русски. В переводе, между прочим, Петра Ильича Чайковского – чудном, очень толковом, очень логичном: Пётр Ильич сохранил практически все те гласные, которые у Моцарта попадают на ту или иную важную ноту. Это было очень здорово и очень важно для нас.

Помню один очень смешной случай. Первая ария Керубино начинается так: «Рассказать, объяснить не могу я, / Как волнуюсь, страдаю, тоскую…» и т. д. А артисты балета, которые тоже участвовали в нашем спектакле, надо мной всё время подшучивали и прикалывались, говоря: «А слабо тебе спеть так: рассказать, объяснить не могу я, что растёт у меня вместо…» Ну, понятно!

Я говорила им: «Ой, не сглазьте – ведь так и спою, не дай бог!» Но вот я выхожу на оркестровую репетицию, вскакиваю на стул или на что-то ещё – там была очень красивая мизансцена! – и пою: «Рассказать, объяснить не могу я, что растёт…» И только в последний момент себя хватаю за язык! Тут Виталий Витальевич Катаев просто валится на пульт от смеха, но успевает сказать: «Ну, давай допевай, чего уж там!»

Через некоторое время он неожиданно предложил: «Давай в следующий раз Сюзанну посмотрим». Я немножко испугалась: большая, «несущая» роль – это уже не Керубино! А в ответ слышу: «Ничего, ты справишься, я сейчас понял, что ты можешь».

Рацер добавил: «По первому акту у нас вопросов нет, ты это всё сделаешь прекрасно, будет чудный дуэт с Графиней. А вот давай-ка на большую арию замахнёмся!»

Виталий Витальевич Катаев

Как сейчас помню: кто-то из старшекурсниц репетировал, кажется, Иоланту, осталось до конца репетиции минут двадцать, и Рацер мне сказал: «Ну что, попробуем Сюзанну? Посмотрим, как ты прозвучишь с оркестром». Я спела. И услышала: «Завтра начинаем всю партию готовить». И начали, конечно, с той самой большой арии IV акта «Deh vieni, non tardar, о gioia bella» – «Приди, мой милый друг, в мои объятия». Она очень «разнесена» по диапазону: ля внизу, ля наверху и очень элегантная, красивая мелодическая линия, которой требовался уже свой, особенный тембр, и его отсутствие не прощалось.