Операция «снег» - [3]

И с тех пор, между прочим, я внутренне никак не мог принять ходячее школьное выражение: «Я — последняя буква алфавита!» в том философском смысле, что надо, мол, быть скромным, не выпячивать себя и вообще, мол, я это самое последнее дело… Конечно, в жизни надо быть скромным, кто спорит, но все-таки, прежде всего, надо сознавать, что именно с тебя, как с личности, начинается Вселенная, мир, человечество, азбука. Да, именно «я» «аз» — первая, заглавная буква алфавита.

Аз есмь!

Но тогда, конечно, я еще так не думал…

Обычно на ночь мама читала мне детские книжки или рассказывала сказки. Но когда приезжал отец, ритуал менялся: перед сном я забирался на широкую родительскую постель, устраивался между ними и требовал от отца историй. Чего только он ни рассказывал!

Помню, в тот раз, примерно недели через две после начала нашего обучения, он описывал, как маленький мальчик решил уплыть в Америку и незаметно забрался в трюм корабля. Он, конечно, хотел вылезти, когда корабль будет в открытом море, далеко от берега, и сказать капитану: «Вот он я!», а потом поработать юнгой или там помощником повара…

А трюм заставили ящиками, тюками, бочками, и мальчик никак не мог выйти. Он очень хотел есть и пить… Хорошо еще, у него оказался нож…

Только через несколько лет я догадался, что отец пересказывал мне по-своему майн-ридовского «Морского волчонка», но я уже переживал за смелого маленького мореплавателя не так сильно, как в первый раз, в постели с прохладными металлическими шарами на спинке, прижимаясь к теплому и надежному боку отца.

— И вот он стал откалывать ножом дощечку от ящика: а вдруг там найдется что-нибудь съедобное? И еще — где взять воду? Как узнать, в какой бочке находится вода, а не ром, например, керосин или подсолнечное масло?

— Вот если бы на них было написано… — вздохнул я. — Как на вывесках в магазинах…

— А как бы ты прочел? Ты же не умеешь читать надписи?

Вдруг отец хлопнул себя ладонью по лбу, вскочил и, шлепая босыми ногами, в одном белье наклонился над нашим учебным полигоном, расстеленном по паркету. До сих пор так я и помню его: высокого, темноволосого, в нижней рубашке и кальсонах с тесемочками, азартно рисующим что-то, сидя на корточках.

Я уже упоминал, что отец прилично рисовал. И на этот раз он прибегнул к выразительному, наглядному рисунку. Почти во всю ширину нашего рулона он нарисовал схематически разрез корабельного трюма со шпангоутами и дощатой обшивкой. Слева он нарисовал ящики, стоящие пирамидой друг на друге, а справа — бочки и бочонки, с клепкой и обручами, как полагается. На самом большом ящике и на самой большой бочке он что-то написал — какие-то незнакомые мне слова, потому что я только постигал трудную науку чтения по складам. Кроме того, еще одно слово было написано на обломке доски, прибитом поперек трюма…

Но что это были за слова?!

— Вот представь себя на месте этого мальчика… — задумчиво сказал отец. — В жизни всякое может случиться… Вот здесь надписи. Буквы ты знаешь. Думай!

Но, так и не успев ничего подумать, я заснул. А ночью, конечно, мне снился темный трюм, набитый загадочными ящиками и пузатыми бочками, и мне отчетливо мерещилось, что я умираю от жажды и никак не могу проковырять дырочку в крепкой смоленой дощечке, а мою кроватку с боковыми сетками, чтобы я не вывалился, раскачивало, словно настоящее судно…

Утром, когда взрослые ушли на работу, я лег на пол, положил рядом — на всякий случай! — свое верное деревянное ружье и стал думать. Думать было очень трудно! Все три слова кончались одинаково — буквой «а». И еще там были буквы, все до одной знакомые: «о», «д», «в», «б» и «е». Например, «а» и «б»… Это те самые: «а» и «б» сидели на трубе… А другие что делали? «Д» и «а»… «д» и «а», соображал я. Выходит «да»! Да-да-да! Да-да-да! А еще на ящике буква «е»… «Е» и «д».

Я повторял слово по слогам уже правильно, но смысл его существовал пока отдельно, ускользал от меня. Но почему эта надпись на ящике? Наконец…

— Е-да! Е-да!! Еда!!! — завопил я. — Получается «еда»! Я не умру с голода! В ящиках — еда! После этого оставалось делом нескольких минут установить, что на бочке написано «Во-да», а на обломке доски поперек трюма, как угроза — «Бе-да!»

— Не беда! Я умею читать! — орал я, и приплясывал, и палил в честь своего открытия из пистонного ружья, и от этих победоносных салютов я чувствовал, что взрослею на глазах. И нечаянно, почти сами собой, слова, нарисованные отцом на рулоне обоев, слова, которые целый день я вертел на языке то так, то эдак, выстроились в стройную ритмическую цепочку:

Не беда, вот это да!

Здесь — еда, а там — вода!

То туда, а то сюда,

Остальное — ерунда!

Я декламировал эти стихи в полный голос, я распевал их на какую-то немыслимую мелодию, я маршировал под них, размахивая красным флажком, оставшимся после первомайской демонстрации.

Это было первое стихотворение, которое я сочинил в своей жизни, и нечего говорить, с какой гордостью я прочитал его вечером родителям!

Словно гром ударил с чистого неба: и было утро, и был день, и был вечер, и мне было пять лет, и я понял, что умею читать!

Дальше дело пошло быстро. Буквы становились увереннее, ровней и мельче, а знаменитые папины карандаши из древесины загадочного американского инсенс-кедра — короче… Короче говоря, когда мы с отцом от левого верхнего угла доползли до нижнего правого угла нашего рулона, я стал грамотным человеком…