Операция «Шейлок». Признание - [51]

— А зачем, — спросил у него Джордж, — Бог дал евреев арабам?

— В наказание, — ответил адвокат. — Вы это знаете лучше всех. Чтобы наказать, конечно, за то, что араб отпал от Аллаха. Джордж — великий грешник, — сообщил он мне. — Он вам нарасскажет занимательных историй про то, как отпал от Бога.

— А Шмуэль° — великий актер, его актерский талант затмевает все мои грехи, — сказал Джордж. — В наших общинах он играет роль святого — еврей, защищающий гражданские права араба. Если тебя представляет адвокат-еврей, у тебя есть хоть какой-то шанс в суде. Так думает даже Демьянюк. Демьянюк уволил своего мистера О’Брайена и нанял Шефтеля — тоже тешится иллюзией, будто это поможет. На днях я слышал, как Демьянюк сказал Шефтелю: «Если бы моим адвокатом с самого начала был еврей, я не знал бы теперешних бед». Шмуэль, надо признать, — это вам не Шефтель. Шефтель — звезда антиистеблишмента: с этих украинцев сдерет все, что у них только есть. На этом охраннике Треблинки он заработает полмиллиона. Смирению Святого Шмуэля такое чуждо. Святого Шмуэля не волнует, что нищие подзащитные платят ему жалкие гроши. И чего ему волноваться? Он получает зарплату в другом месте. Им мало, что «Шин-Бет» разъедает нашу жизнь, покупая себе стукача в каждой семье. Им мало изображать змея-искусителя перед людьми, которые и так порабощены, перед людьми, которые, казалось бы, и так достаточно унижены. Нет, даже адвокат по делам о защите гражданских прав должен быть шпионом, даже таких людей им нужно развратить.

— Джордж несправедлив к своим стукачам, — сказал мне адвокат. — Да, их полным-полно, но почему бы им не быть? Для нашего региона профессия традиционная, и те, кто ее выбрал, поднаторели что надо. Здесь у доносительства долгая и замечательная история. Доносительство восходит не только к британцам, не только к туркам — оно уходит в глубь веков, к Иуде. Джордж, не выходи за рамки культурного релятивизма: здесь доносительство — образ жизни, заслуживающий вашего уважения не в меньшей мере, чем исконный образ жизни любого общества. Ты столько лет прожил за границей, предаваясь интеллектуальному плейбойству, ты так надолго разлучился со своим народом, что судишь его — если мне позволены подобные выражения — чуть ли не свысока, с точки зрения израильских псов империализма. Ты говоришь о доносительстве, но доносительство дает маленькую отдушину от всех унижений. Доносительство наделяет человека определенным статусом, доносительство сулит привилегии. Ей-богу, ты не должен срочно резать глотки своим коллаборационистам, если сотрудничество с оккупантами — одно из самых почитаемых достижений вашего общества. Собственно, жечь им руки и забивать их камнями до смерти — нечто, равносильное преступлению против антропологии, а для человека в твоем положении — еще и глупость. Поскольку в Рамалле и так всякий подозревает всех остальных в доносительстве, какой-нибудь пылкий дурень однажды, запутавшись, сочтет коллаборационистом тебя и перережет твою глотку. А что, если бы я сам распустил такой слух? Пожалуй, я мог бы сделать это, не испытывая сильного омерзения.

— Шмуэль, — ответил Джордж, — делай что делаешь, распускай лживые слухи, если хочешь…

Пока они подтрунивали друг над другом, Камиль стоял в стороне и молча курил. Казалось, он даже не слушает, да и стоило ли ему слушать, поскольку этот маленький невеселый водевиль явно разыгрывали, чтобы раскрыть глаза мне, а не ему.

Солдаты, курившие в другом конце двора, потянулись к дверям, адвокат Шмуэль прикрыл рот ладонью, сплюнул на пыльную землю и внезапно ретировался, не сказав никому из нас на прощанье ничего оскорбительного.

Теперь, когда Шмуэль ушел, Камиль обратился ко мне:

— Я принял вас за другого.

Это за кого же на сей раз? — задумался я. Стал ждать, что еще он мне скажет, но Камиль какое-то время молчал — похоже, думал о чем-то еще.

— Слишком много надо сделать, — пояснил он наконец, — на всё времени не хватает. Мы все слишком много работаем, переутомляемся. От недосыпа тупеешь. — Сдержанно извинился — а меня его сдержанность нервировала, как и все прочее в нем. Поскольку его ярость не вспыхивала ежеминутно прямо перед моим носом, то, подумал я, находиться близ такой ярости опаснее, чем близ ярости Джорджа. Это как приблизиться к бомбе, которую откопали в городе во время строительных работ, — здоровенной неразорвавшейся бомбе, лежащей тут со Второй мировой. В отличие от Джорджа, подумал я, Камиль способен нанести колоссальный ущерб, когда — и если — взорвется.

— И с кем вы меня спутали? — спросил я.

Его реакция удивила меня. Он заулыбался:

— С вами самим.

Мне не понравилась эта улыбка на устах человека, который, как я догадывался, никогда не ерничает. Говорит ли он со знанием дела или показывает, что ему больше нечего сказать? Все это актерство не означало, будто спектакль имеет продолжение, — совсем наоборот.

— Да, — сказал я с притворным дружелюбием, — я представляю себе, как вас могли ввести в заблуждение. Но, уверяю вас, я являюсь самим собой не больше, чем все другие вокруг.

То, что Камиль почуял в моем ответе, заставило его насупиться еще сильнее, чем до его сомнительного подарка — улыбки. Я никак не мог сообразить, что он умышляет. Казалось, Камиль говорил со мной шифром, известным ему одному, — а может, просто пытался меня припугнуть.