Операция «Шейлок». Признание - [116]

, мистер Смайлсбургер. Впрочем, мое преступление состоит в чем-то другом, верно? Мое преступление в том, что я выдал себя за вас, а не вы — себя за меня, вытягивавшего деньги под ложным предлогом: выдав себя за вас, я взял то, что мне не принадлежало. В ваших глазах это равносильно хищению имущества в крупном размере. Вы заключаете сделки, а я снимаю с них сливки. Что ж, если вас это немножко утешит, я не поимел с этого даже медного гроша. Чека у меня нет. Я здесь у вас в плену, ребята, которые забрали меня, — ваши ребята, вы все целиком контролируете, и я не собираюсь вам лгать. Чек потерялся. Я его потерял. Не знаю, можете ли вы об этом знать, но здесь я противостоял не только вам. История слишком длинная, да вы все равно не поверите, поэтому скажу лишь одно: чек исчез в ситуации, когда я был абсолютно бессилен. Разве мы не можем теперь пойти вместе к мистеру Смайлсбургеру и объяснить ему, что он обознался? Попросить его аннулировать старый чек и выписать новый? Готов поспорить, что первый чек не лежит у кого-нибудь в кармане, а либо унесен ветром, либо втоптан в землю, когда солдаты трясли меня на дороге из Рамаллы в Иерусалим. Этой истории вы не поверите, хотя вообще-то в нее стоило бы поверить — история странная, даже чуть более странная, чем ваша. Я оказался между молотом и наковальней в схватке, которая здесь бушует, и именно тогда ваш чек потерялся. Мы раздобудем вам другой. Я помогу вам его раздобыть. Ради вас я сделаю все, что в моих силах. Вы ведь об этом просили с самого начала, верно? О моем содействии? Что ж, вы им заручились. Решено. Я на вашей стороне. Мы вернем ваш миллион долларов.

Я тщетно ждал, пока он заговорит, но он либо счел, что я лгу и что-то от него утаиваю, а его миллион уже внесен на мой банковский счет, либо хотел даже большего, либо его вообще здесь не было.

— И я прошу прощения, — сказал я, — за Беду. За Ванду Джейн. Для человека, который перенес такие физические страдания, как вы, перенес и остался жив, это, разумеется, горькое и возмутительное происшествие. Наверняка оно вас взбесило еще сильнее, чем история с чеком. Я не рассчитываю, что вы поверите, скажи я вам, что не хотел и не стремился разбить вам сердце. Вы, разумеется, иного мнения. Думаете, я вознамерился проучить вас и унизить. Думаете, я вознамерился украсть то, что вам всего дороже. Думаете, я вознамерился ударить по самому больному месту. Мне бессмысленно уверять вас, что вы ошибаетесь. Тем более что вы, возможно, отчасти правы. Психология человека такова, что вы, возможно, правы даже целиком. Но, поскольку правда есть правда, позвольте мне подсыпать вам соли на раны, умножив оскорбительность и несправедливость, — я поступил так, как поступил, отчасти движимый определенными чувствами. Чувствами к ней, я хочу сказать. Я хочу сказать, что мне оказалось не легче, чем вам, смирить свой мужской отклик на ее магнетическое обаяние. В этом мы тоже похожи. Я сознаю, что вы имели в виду вовсе не такое партнерство, но… Но — нет, ничего. Хватит. Я что-то не то несу. Я так поступил. Я так поступил и в похожих обстоятельствах, вероятно, попытался бы поступить так снова. Но таких обстоятельств не будет, обещаю вам. Инцидент больше не повторится. Теперь я просто прошу вас признать: когда меня схватили и похитили, когда я испытал весь ужас, связанный с тем, что я, сидя в этой комнате, не знаю, что мне уготовано, я достаточно наказан за свой грех против вас.

Я подождал ответа. «Я сознаю, что вы имели в виду вовсе не такое партнерство». Эти слова я произнес напрасно, но в остальном, подумал я, в условиях столь неопределенного угрожающего положения никто не мог бы высказаться изворотливее. Малодушия я тоже не проявил. Я сказал более или менее то, что он хотел от меня услышать, но при этом — нечто более или менее правдивое.

Однако, не получив никакого ответа, я моментально утратил изворотливость, которая во мне все-таки, возможно, есть, и объявил — причем мой голос уже не звучал размеренно и спокойно:

— Пипик, если вы не можете меня простить, подайте мне знак, что вы там, что вы здесь, что вы меня слышите, что я не со стенкой разговариваю! — Либо, подумал я, я разговариваю с кем-то, кто еще меньше склонен прощать, с кем-то, способным на упреки, которые еще суровее, чем молчание Пипика. — Чего вы требуете, жертву всесожжения? Я больше никогда даже близко не подойду к вашей девушке, мы раздобудем для вас ваши проклятые деньги — скажите что-нибудь, прямо сейчас! Ну же, говорите!

И только тогда я понял, чего он на самом деле от меня требует, — мало того, я наконец-то понял, как неуклюже с ним обошелся, как неуклюже обходился с самого начала, как непростительно сам себе навредил своей оплошностью, отказывая самозванцу в том, чего любой самозванец жаждет, в том, без чего ему никак нельзя, в том обряде миропомазания, который только я мог совершить над ним в убедительной форме. Только когда я произнесу свое имя так, как будто считаю, что оно — и его тоже, только тогда Пипик появится передо мной и начнутся переговоры ради усмирения его гнева.

— Филип, — сказал я.