Опечатано в памяти - [2]

И ты шел мне навстречу.

В период юношеской гиперсексуальности мутно-багровые волны Потока пузырились разнокалиберными и зачастую бесформенными женскими грудями, гигантскими, а порой и просто пещерообразными ягодицами, их соблазнительными складки образовывали все, о чем я мечтал, но берега оставались по-прежнему пустынными, бурыми и неприступными. Нет, они не были отвесными гранитными скалами, между Потоком и землей не лежала непроходимая кисельная трясина — просто некая упругая сила отталкивала меня, даже когда удавалось преодолевать усиливающееся около них течение. Помнишь, когда ты посадил меня в моторную лодку, я, как Харон, направил ее прямо на берег? Тогда меня просто вышвырнуло из нее обратно, но тебе показалось этого мало, и ты вморозил меня во внезапно замерзший Поток. А затем за моей спиной в упавшей повсюду кромешной тьме послышалось постепенно приближающееся потрескивание льда. То были шаги.

Я отчаянно вертел торчащей надо льдом головой, но никак не мог обернуться и тогда раздался Голос, такой же медленный и тягучий, как Поток. Что ты тогда сказал? Наверное, это единственное, чего я не запомнил, но слова были настолько страшными, что кровь окончательно замерзла в замороженном теле, и я проснулся в холодном поту и абсолютной уверенности, что это тают льдинки Потока. Если тебе под силу не только контролировать страшные сны, но и тот смутный период пробуждения, где колеблется зыбкая граница между сном и явью, то ты наверняка смеялся до колик, наблюдая, как я лежу уже не мертв, но еще и не жив, страшась пошевелиться, чтобы не почувствовать липкой кровавой жижи на простыне.

Но все по порядку, тем более, что пишу это письмо не для тебя, а, скорее, для себя. Смешно думать, что я смогу послать письмо в свой собственный сон иначе, кроме как отпечатав каждое слово в памяти. Если ты когда-нибудь почерпнешь его из моих воспоминаний, как я надеюсь узнать многое из твоих, то, мне верится, что к тому времени наши роли переменятся.

А пока, в качестве аутотренинга, несколько слов о человеческой памяти. Не каждому под силу помнить все свои кошмары, и я тоже поначалу старался забыть о Потоке. Снотворное, “разумные” дозы алкоголя… — сам знаешь, я перепробовал все, но… это лишь участило наши встречи. В последнее время, когда меня выпускают на прогулку, ты и тебе подобные мерещатся мне везде. Бескровный, морщинистый пергамент лица, лишенные бровей и ресниц глаза, вернее, сплошной черный зрачок, разлившийся между щелями бледных опухших век, усохшие хрящи носа — тебя, да и всех остальных тоже, можно было бы вполне принять за идеальное воплощение вампира, если бы я не знал, что вы так же не можете приблизиться к Потоку, как и мне заказано выбраться на берег. Кроме того, вы не можете видеть друг друга. Я думаю, что каждый из вас одинок, как кометы, использованные презервативы и умершие. Да что тут скрывать — как я сам в состоянии бодрствования. Не знаю, известно ли тебе о моей жене… Той, кого я полюбил и чья любовь на время лишила тебя власти над моими снами. Мы смеялись, когда я рассказывал ей о своих детских страхах. Она хохотала до упаду, услышав о кисельной трясине, а Поток назвала патокой. Я приходил домой и безбоязненно засыпал, искренне веря, что любовь — идеальный мелиоратор даже для Потока.

Это была ловушка. Да, Поток становился мельче, да, я нагло покачивался на его волнах, любуясь — слышишь, любуясь! — тем, что видят мои глаза, и издевательски посмеиваясь над твоими неуклюжими попытками испортить мне сон. Все эти холодные донные ключи, стегавшие внезапно мое тело и должные казаться анакондами, были шутками фокусника-дилетанта, не способного расшевелить публику. Того же самого мнения я был и о появившихся порогах и перекатах, где убыстряющееся вдруг течение грозило расплющить меня о каменные зубы, потому что она сказала однажды: “Собственная смерть не может присниться никому, мой дурачок!”. Да, я ей поверил, да, я сделал ошибку — я расслабился…

Мы недооценили твоей подлой изобретательности, и она сбежала под утро брачной ночи, не вынеся моих воплей, когда ты, по-своему великодушно — я должен был считать это свадебным подарком, не так ли? — впервые предоставил мне возможность посмотреть на обитателей берегов.

…Когда я, подхваченный Потоком, оказался неожиданно очень близко от суши — пологого серого пляжа, окаймленного жесткой осокой и репейником, — то наконец увидел вас. Зрелище не было похоже ни на что. Вы — я говорю так, потому что знаю, что ты один из них, — исчезали на глазах друг у друга, стоило только кому-то одному наткнуться взглядом на другого. Это было бы довольно смешно, если бы не было так жутко. Одетые в одинаковые белые балахоны, вы были похожи на мельтешащих бабочек-однодневок, проживших вместо одного дня целый год, то есть, практически вечность. Ветер, невесть откуда взявшийся, трепал клочки пегих волос на черепах, обтянутых кожей, потрескавшейся под выцветшим от адской жары до стального цвета небом. И, как только вы заметили меня, то перестали бросать взгляды по сторонам и вытаращились перед собой. Вытаращились? Нет, просто узких черных бойниц глаз становилось все больше с каждым мгновением, пейзаж превращался в подобие одного огромного фасеточного глаза, и он буравил меня. Меня!!!