Опасный замок (сборник) - [45]

Часть первая

Письмо I. Дарси Летимер к Аллану Файрфорду

Cur me exanimas querelis tuis?[6]

Отчаяние, с которым ты, проводив меня в Нобл-Хауз, садился на свою жалкую клячу, чтобы возвратиться к изучению законов, до сих пор звучит во мне. Ты как бы хотел сказать: «Счастливый повеса! Ты можешь странствовать по собственному желанию, по долинам и холмам, исследовать все, кажущееся тебе интересным, в то время как я, твой друг, стоящий больше тебя, вынужден в это великолепное время года возвратиться в свою маленькую комнату к моим тяжелым фолиантам».

Таков истинный смысл твоей задумчивости, которой омрачил ты последние наши минуты; по крайней мере, я не могу иначе объяснить ее.

Почему ты не со мной? Потому что Аллан Файрфорд не знает, как знает это Дарси Летимер, в чем заключается дружба, и не знает, что мы должны делиться кошельком точно так же, как и чувствами.

Я один в мире. Опекун говорил мне о значительном состоянии, которое будет принадлежать мне, когда я достигну двадцатипятилетнего возраста. Моих теперешних доходов, как тебе известно, более чем достаточно для всех моих потребностей. А между тем, изменник, ты лишаешь меня своего общества и себя подвергаешь лишениям из боязни, чтобы наше путешествие не стоило мне нескольких лишних гиней. Но скажи мне: это происходит из уважения к моему кошельку или из внимания к твоей собственной гордости? Но каковы бы ни были поводы для твоего поведения, оно глупо и неосновательно. Что касается меня, то повторяю: у меня есть и всегда будет на что содержать нас обоих. Опекун мой прислал мне из Лондона двойное жалованье в честь того, что мне исполнился двадцать один год, и лаконично уведомил, что будет делать так ежегодно, пока я не вступлю в полное владение своим состоянием. Однако этот опекун, методичный Самуэль Гриффин, запрещает мне ехать в Англию до двадцатипятилетнего возраста и советует не стараться познакомиться со своим семейством.

Когда я припоминаю мою бедную мать, в трауре, улыбавшуюся только при взгляде на меня, да и то грустной улыбкой; когда припоминаю ее кроткие черты, ее почтенную наружность, я не могу думать, что мне даровал жизнь какой-нибудь президент индийской компании, какой-нибудь богач, имеющий больше денег, нежели чести, лицемер, воспитывающий втайне сына, не смеющий назваться отцом из боязни стыда… А между тем я богат, одинок… Зачем же мой единственный в мире друг совестится разделить со мной богатство?

А разве не правда, что ты мой единственный друг в мире? Разве это звание не дает тебе права разделять все, что я имею? Отвечай мне на это, Аллан Файрфорд! Мое одиночество тем более для меня тяжело, что надо мной тяготеют какие-то особые обстоятельства. В этом краю, где у каждого есть круг родных вплоть до шестого колена, я не могу рассчитывать ни на одно сердце, которое билось бы заодно с моим. Если бы мне было суждено зарабатывать мой хлеб своим трудом, мне кажется, я думал бы меньше об этом лишении.

Я знаю, что твой отец назвал бы грешным этот образ мыслей. А знаешь ли, что мне представляется? Ему известно мое происхождение и мое семейство лучше, нежели он показывает. Возможно ли, чтобы я был оставлен в Эдинбурге в шестилетнем возрасте без иной рекомендации, чем уплата за меня вперед содержателю школы? Из более раннего времени я могу припомнить только полную снисходительность матери к моим самым деспотичным капризам. Но ее уже нет больше, моей доброй матери. Я помню эти вытянутые лица, эту комнату, куда не проникал свет, эту черную драпировку, впечатление таинственности, произведенные на меня траурными дрогами и каретами, и затруднение, с каким я представлял все это себе после исчезновения матери… Я думаю, что до этого рокового события я не мог составить себе понятия о смерти, и ничего не слышал о конце, ожидающем всякое живое существо; я приобрел сведения об этом ценой потери моей матери, составлявшей все мое семейство.

Почтенный священник – единственная особа, нас посещавшая, – был моим провожатым и спутником в дороге, которая показалась мне весьма продолжительной. Не знаю, зачем и почему он поручил меня попечениям другого старика, который заступил его место и перевез меня в Шотландию. Вот и все, что мне известно.

Я повторял тебе все это не раз, и в настоящую минуту снова повторяю для того, чтобы ты как будущий адвокат, вооружился проницательностью и попытался извлечь для меня какую-нибудь пользу.

Я буду писать тебе аккуратно и много, и спешу сообщить, что письма мои будут также и занимательны.

Пиши мне сюда «до востребования», а я распоряжусь, чтобы мне пересылали твои письма туда, где я буду находиться.

Д. Л.

Письмо II. Аллан Файрфорд к Дарси Летимеру

Мне было грустно расставаться с тобой. Когда я возвратился, отец пришел уже из лавки, и я, оставив лошадь на конюшне, вошел в свою комнату и принялся за муниципальный кодекс. Недолго, однако, пришлось мне просидеть за этим скучным занятием; скоро явился Джеймс и известил, что меня ожидает скромный ужин. На столе стояли сыр, бутылка старого эля и только два прибора, третьего же, для Дарси, внимательный Джеймс Уилкинсон уже не приготовил. С вытянутым лицом, низким лбом и косой, завернутой в ленту, он стоял по обычаю за стулом моего отца, словно проглотил аршин.