Опасные связи. Зима красоты - [246]

Вскоре шум и суматоха улеглись, и я увидела, как она идет из кухни с подносом в руках. Фартук она сняла, а на грудь нацепила коралловую брошь. Кстати сказать, извлекла из буфета наш утрехтский фарфор. Ах, какие почести, господин Джакомо Казанова!

Мы встречались с ним в Милане, еще при жизни маркиза, — я была тогда очень молода. Впрочем, это не мешало мне оценивать мужчин с одного взгляда. На тот момент я различала всего две их разновидности: тех, кому я нравилась из нужных побуждений (моих собственных), и тех, кто предпочитал дурные. Последних я была не прочь обвести вокруг пальца, преподнеся их голову в качестве подарка господину своему супругу, который был мне за этой благодарен. Я не выносила, когда меня принимали за стратегическую ценность. Мужу я говорила: «Не доверяйте им, друг мой, с вами они поведут себя ничуть не более честно, чем со мной», и маркиз, раздуваясь от важности, пытался взглянуть на их проделки моими глазами, в результате чего выигрывал в делах.

Джакомо Казанова был из породы первых. И я относилась к тому сорту женщин, которых он любил. Нам сказали об этом наши глаза, только глаза. Он был еще старше маркиза, и я решила, что с меня довольно. Тем не менее мы часто болтали, и как-то вечером разговор зашел о соблазнении. Мы говорили в спокойном тоне, так, словно лично нас это совершенно не касалось. Он высказал одну мысль, которую я не смогла забыть, может быть, потому, что он, не отдавая себе в том отчета, произнес свои слова слишком громко. Женщины-соблазнительницы, проронил он, редко бывают достаточно холодны для того, чтобы использовать плоды соблазна до конца, — и я сейчас же поняла, что он имел в виду. Мы, женщины, даже поддаваясь любви, не должны позволять себе играть в игры Амура. Я ощутила краткий миг удовлетворения: несмотря на свои восемнадцать лет, мелькнуло у меня, я всегда это знала и всегда умела сдерживать проявления собственного желания — хотя никогда не отказывала себе в проявлениях получаемого наслаждения.

И вот, спустя десять лет, он сидел напротив меня, не пряча любопытства и легкого удивления, но без намека на отвращение. Что я делаю в Роттердаме в подобном облачении? И он указал рукой на мое лицо.

Еще в Милане я оценила эту сторону его темперамента. Витиеватый, если не изворотливый, с мужчинами, с женщинами он всегда разговаривал с исключительной прямотой. Почему, поинтересовалась я, и его ответ, который можно было бы счесть отговоркой, на самом деле, как я подозреваю, тоже отличался прямотой: «Женщины, мадам, вопреки тому, что принято думать, никогда не боятся голой правды. Что их раздражает, так это неуклюжие пародии. По сравнению с нами вы обладаете тем преимуществом, что откровенность желания не кажется вам дерзновенной. И, напротив, настойчиво изобретать все новые хитрости, чтобы его утаить, представляется вам излишним, — разумеется, если вы не влюблены, мадам».

В нем еще сохранялось лукавство плоти, ямочкой прорезавшее щеку, и мне пришлось приложить больше, чем обычно, усилий, чтобы не утратить перед ним сдержанности. Набравшись нахальства — маркиз стоял неподалеку, так что бояться мне было нечего, — я любезно поинтересовалась, уж не по причине ли этого принципа он не пытается со мной флиртовать? И тут мы оба внезапно замолчали. Его красивый рот изогнулся в почти соблазнительной улыбке. Полагаю, он относится к тому редкому типу мужчин, которым не нужны слова, чтобы в единый миг понять: я не из тех, кого берут, потому что предпочитаю брать сама.

И вот теперь он сидел передо мной, глядя внимательным, безо всякой злобы, взглядом. Коротко объяснил, что привело его в Роттердам. Он направлялся в Гаагу и Амстердам, попытаться выколотить пару флоринов из книгопродавцев, когда-то издавших его книги. Сделать это следовало до прихода французов, несмотря на освободительную Революцию и юную Республику, как всегда, озабоченных тем, чтобы прибрать к рукам людишек с их добром, и применявших за границей совсем другие законы. К тому же, вы и сами это отлично знаете, война никому не уступит в алчности, особенно если дело касается золота.

Разумеется, я это знала. От поездки во Францию у меня до сих пор не прошел во рту привкус дикости. С той лишь разницей, дорогой мой шевалье, что в нынешние времена убийственными для меня стали идеи. Грабеж идет по-прежнему, правда мухи слетаются не только на сокровища, хранимые в поместьях, но и на безумные желанья свободы и власти, в наши дни нераздельно связанные. Все это мне не нравится, как не нравилось и то, что было раньше.

Джакомо Казанова, не дослушав моей гневной тирады, подался назад, словно отшатнувшись:

— Вы что же, против них?

— Я полагала вас, шевалье, умным человеком.

Он выпрямился. Я и есть умный, моя дорогая, хотя ум — не та вещь, что принесла мне в жизни больше всего пользы, а мои идеи нередко разрушали то, на что позволяла надеяться физическая привлекательность, но нет, я вас не понимаю. Мы с вами оба — жертвы древнего ордена, который торговля телом смогла лишь чуть поколебать. К нашей выгоде, ибо те, кто не смел пользоваться нашими средствами