Опасные связи - [11]

Она надела ночную рубашку, подол которой едва прикрывал колени. Кэт наверняка была по меньшей мере на фут выше той служанки в Тремэйн-Корте, которая носила это одеяние до нее. Выше и стройнее — рубашка свободно болталась на ней, превращая ее изящное тело в какой-то бесформенный мешок.

Кэт надеялась, что тот мужчина внизу будет вести себя тихо.. Что за несчастное создание. Тремя неделями раньше, когда он рухнул на пол в музыкальной комнате, прежде чем потерять сознание, он попытался проклясть ее, что было явным симптомом тяжелой горячки, ведь она не успела сделать ему ничего плохого — только открыла дверь. Она тогда подумала, что он умер, однако Мойна, у которой была отвратительная способность бесшумно и неожиданно появляться в комнате, оказалась рядом с двумя дюжими лакеями, которым приказала немедленно отнести больного в помещение для слуг.

На протяжении последовавших двух недель она почти забыла об этом человеке, ей хватало капризов Нодди и участившихся вызовов к Эдмунду Тремэйну, которому она читала вслух долгими вечерами. Однако последние семь ночей незнакомец лишал ее единственной возможности отдохнуть своими стонами и воплями — самые громкие и ужасные слышались в ночь накануне Рождества.

Казалось весьма странным, что Тремэйны соизволили распахнуть двери своего дома — или хотя б каморку для слуг — раненому солдату, вернувшемуся с войны. Впрочем, это ее не касалось. Она даже не полюбопытствовала узнать, кто это такой. Кэт, в качестве кормилицы, определяла себя в категорию тех слуг, которых можно было бы назвать «ни рыба ни мясо» — из-за ее особого положения в доме, где ей не было места ни среди высших, ни среди низших его обитателей.

И она была даже рада этой изоляции. Кэтрин д'Арнанкорт ни на кого не желала смотреть и ни в ком не нуждалась.

Но хотя она старательно убеждала себя, что ей совершенно ни к чему компания, постепенно она стала разговаривать сама с собой, чтобы хоть иногда слышать в темноте человеческий голос.

— Я не знаю, кто такой этот Гарт, — говорила она сейчас, — как не желаю знать, кто этот мой неугомонный сосед, который без конца зовет его, но я знаю, что больше всего хотела бы, чтобы они оба оказались по ту сторону луны. Зудящие десны Нодди, бесконечные требования Эдмунда, да еще эти вопли, от которых кровь стынет в жилах, — я начинаю терять терпение. Пусть себе помирает или живет на здоровье — я хочу, чтобы он вел себя тихо.

Кэт не считала, что она жестока. Однако она уже давно уяснила, что если быть менее чувствительной, жизнь становится намного легче. Она скользнула под одеяло, вздрагивая от холода, дунула на свечной огарок, который тайком вынесла из гостиной, и тут же погрузилась в глубокий, спокойный сон.

На шестой день Нового года Мелани Тремэйн металась по плюшевому ковру в своей бело-розовой спальне, заламывая в отчаянии руки. Она была практически обнаженной, лишь в одной ночной сорочке, которая развевалась на ней и не закрывала ни темных сосков, ни золотистого пушка в том месте, где сходились бедра. Она была превосходна, и прекрасно это сознавала. Но кроме этого она еще и была голодна. Ужасно голодна.

Она встала перед окном, подхватила груди руками и принялась теребить свои соски, прислушиваясь к волнам возбуждения и желания, распространявшимся от этих маленьких напрягшихся бугорков вниз по телу — к жаждавшему любви лону.

— Боже мой, Мойна, прошел уже почти целый месяц. Он уже давно должен был поправиться. Когда я смогу пойти к нему? Я так хочу его, что скоро сойду с ума!

— А с чего это вы взяли, что он вас захочет? — Хриплый хохот служанки донесся из дальнего угла комнаты. — Вы ж теперь евонная мачеха — или забыли?

Возбуждение пропало, оставив в теле ноющую пустоту. Руки Мелани повисли, и она захныкала, внезапно помрачнев:

— Но ведь я не виновата, Мойна. Я знаю, что смогла бы все объяснить Люсьену, если бы только осталась с ним наедине. Ах, остаться наедине! Эдмунд хватает меня за пятки, как щенок или тюремщик. Как ты думаешь, он ничего не заподозрил? Он стал удивительно упрямым в последние недели. И что мне теперь делать?

Мойна еще раз взболтала темный настой, который готовила на маленьком столике, а потом постучала серебряной ложечкой по краю хрустального бокала в знак того, что питье готово.

— Вам надо позабыть на время про мастера Люсьена, дорогуша, вот и все. Очень уж вы спешите. Этак его и убить недолго. Почему бы вам не отправиться к старикану и не рассказать ему обо всем, что вы тут натворили с моими детками? Тогда он, наверное, прижмет к груди мастера Люсьена и вышвырнет вас на улицу. Вот будет потеха.

Сощурив горевшие злобой глаза, Мелани метнулась к ней и схватила бокал:

— А ты мерзкая старуха! Ты была бы рада, если бы Эдмунд обо всем узнал, верно? Но не забудь, что тогда тебе придется рассказать ему и про свое участие в спектакле, который мы до сих пор играем. И не пытайся одурачить меня намеками на своих «деток». Я не верю! Да, Мойна, я расскажу ему, что ты сделала, чтобы удержаться в доме. А когда тебе придется убраться из твоего любимого Тремэйн-Корта, ты заболеешь и сдохнешь под забором. — Мелани наклонялась все ниже, пока не оказалась со старухой нос к носу, а потом злорадно улыбнулась: — Не будет ли это потехой, ты, сука?