Опасные гастроли - [7]

Когда я прибыл к ней, она вышла мне навстречу, рыдающая, держа на руках младенца, моего самого младшего племянника, а за подол ее держался другой младенец, полуторагодовалый.

— Отчего носишь ты дитя на руках? — спросил я. — У тебя же есть колясочка, которую я усовершенствовал.

Сестрица уставилась на меня, словно не понимая, о чем я ей толкую.

Говорят, нынче появились господа литераторы, которые восторгаются таким типом замужней женщины: вместо нарядов — заношенный шлафрок с помятым чепчиком, от былых знаний и умений не осталось ровно ничего, помышление лишь о кашке для младенцев да о пеленке с желтым, вместо зеленого, пятном. Я бы поселил их под одним кровом с моей сестрицей — и если бы они более суток выдержали вопли двенадцати моих племянников и смрад, идущий с кухни, где подгорает каша в котле, мало чем поменьше полкового, да кипятят в другом котле пресловутые пеленки, я бы выплатил им премию в тысячу рублей!

Наконец я выяснил, что стряслось, но не ужаснулся, а расхохотался. Иначе и быть не могло.

Сестрица моя, госпожа Каневская, как ты, читатель, уже догадался, замужем, и замужество это можно почесть счастливым: двенадцать отпрысков, не шутка! Одна беда — супруг ее, господин Каневский, существо самого хрупкого здоровья, оттого и в армии не служил. Это случается, когда младенцев держат в тепле и не приучают их к холодному воздуху. Я неоднократно говорил о том сестрице, приводя в пример графа Александра Васильевича Суворова, но в ответ слышал одно: своих заводи, их и обливай ледяной водой!

Дети в этом доме растут избалованные, маменька — главная им потатчица, вот и случилась неприятность: племянник Ваня, четырнадцати лет от роду, мечтавший пойти в гусары, сбежал из-под родительского крова. Казалось бы, радоваться надо, что юноша избавился от присмотра оголтелой наседки, которая, дай ей волю, его запеленает и тремя меховыми одеялами укутает. Я так сестрице и сказал, присовокупив, что если Ваня полюбился полковому начальству и его решено оставить, то пальцем не шевельну ради его водворения в детскую!

— И чего бы не полюбиться? — спросил я. — Дитя у тебя, к счастью, выросло отменное, а в седле сидит почище гусарского ротмистра или донского казака. Лучше бы, конечно, Ваня вздумал служить во флоте, ну да и гусары — тоже ничего, сойдет…

Касательно флота — каюсь, мой недосмотр. Слишком мало времени я провел с племянником и не успел его увлечь своими морскими историями, которых за годы службы накопилось — хоть отбавляй. А в родне у господина Каневского — два ахтырца и один изюмец. Как соберутся да как начнут двенадцатый год вспоминать — то и выходит, что они втроем более французов порешили, чем их во всей Бонапартовой армии имелось.

Мне тоже есть что порассказать о двенадцатом годе, но всему — свой час.

— У тебя бесчувственная душа! — объявила сестрица, продолжая рыдать.

— Зато у тебя больно чувствительная. С этим вашим русским безалаберным воспитанием, когда дитя до десяти лет водят на помочах, а к шестнадцати отставной солдат обучает его четырем правилам арифметики…

— Молчи! Молчи, Христа ради! — закричала она. — Своих заведи, бобыль неприкаянный! И учи их хоть на китайский лад!

Мы чуть было не разругались в пух и прах, но тут появился господин Каневский и увел меня в кабинет.

Мой зять — из тех маленьких, взъерошенных, вдохновенных чудаков, что до рассвета читают творения Адама Смита, преважно рассуждают о государственных финансах и пишут статьи об усовершенствованиях в крестьянском труде для господ помещиков, сами же не отличат ржаного колоса от ячменного. Но есть в нем хорошее качество — он знает, что дедовские заветы в наш сумбурный век малость устарели, и примеров для подражания ищет в Европе. На этой почве мы и сошлись — я тоже полагаю, что нужно следовать за тем, кто тебя во всем опережает, а не топтаться на месте, тоскуя о благостных временах государя Алексея Михайловича.

— Ты же понимаешь, братец, что Ване в полку будет лучше, чем дома, да и для карьеры оно полезно — начинать службу смолоду, — сказал я ему. — Так что угомоним вместе сестрицу и порадуемся, что хоть кто-то из вашего семейства вырвался из-под ее опеки.

— Кабы в полк…

— А куда ж еще может бежать из дому юноша в четырнадцать лет?

— Так ты, братец, еще не знаешь всей беды… Ты ходил смотреть гимнастический цирк господина де Баха?

— Что смотреть?! Что оно такое — «гимнастический цирк»? Цирки были в Древнем Риме, вон у нас на Фонтанке деревянный…

— Ну а это тебе странствующий цирк из Вены.

— Как цирк может странствовать?!

Тут мы уставились друг на друга круглыми глазами.

Меня удивить трудно. Обычно я невозмутим, как положено истинному англоману и джентльмену. Однако странные речи Каневского меня сильно озадачили. И он, кряхтя и охая, растолковал мне, что речь идет не о круглом здании, а о компании штукарей, которые со своими лошадьми ездят по городам и показывают за деньги мастерство вольтижировки. А назвали они свое общество «цирком» — для чего-то им это понадобилось…

— Так это ж балаганщики, — понял я. — Так бы сразу и сказал.

— Какое там балаганщики! Они в Симеоновском цирке самую знатную публику собирали! Вся наша кавалерия к ним ходила, как на учения! Они привезли породистых лошадей, отлично вышколенных, и показывали сущие чудеса — чуть ли не стоя на голове галопировали, вот те крест! Нет, ты точно не ходил смотреть?