Опасная тропа - [11]

— Правильно, правильно.

— Мне, сынок, пора уже привыкать к темноте, засыпаю и боюсь, что не проснусь. Люблю же я тебя, сынок, — и Кужак, смахнув слезу с глаза, хлопнул меня кулаком в грудь так, что я чуть не поперхнулся. — Ты там построй дом себе, а я как-нибудь в гости приду…

Жена Хаттайла Абакара, Ашура, принесла вареное баранье мясо, — только что из котла, с паром, ароматом, заполнившим сразу всю комнату.

— Что еще вам принести? — спрашивает улыбчивая Ашура. «И досталась же такому узурпатору добрая жена», — думаю я.

— Еще бы, милая Ашура, — говорит Кужак, — мне бы немного здоровья. Эх, братцы, что может быть лучше! Пришла горячая закуска, я умолкаю… — взялся Кужак за большую баранью кость и стал аккуратно перочинным ножом соскабливать с нее дымящееся мясо и есть с удовольствием, причмокивая.

Воспользовавшись наступившей паузой, я подозвал Ашуру, расспросил ее о дочери Заире, которая учится в городе. Потом я попросил, чтоб она пришила мне рукав, что оторвал ее муж. Она что-то недовольно проворчала о муже и удалилась.

Кроме Кужака и Усатого Ражбадина, за добрым угощением в доме Хаттайла Абакара сидел наш участковый Абдурахман, по прозвищу Полковник, тихий, молчаливый человек, как говорят сирагинцы, «я вас не трогаю и вы меня не лишайте покоя». Его-то как раз на днях вызывали в райцентр и чуть было не сняли с работы за то, что он в течение пяти лет никого не оштрафовал, никого не взял под арест и не раскрыл в течение пяти лет ни одного преступления. И, дернувшись, он недоуменно разводил руками, мол, что, я сам должен придумывать преступления, чтобы самому раскрывать их? Поодаль от окна, в углу настраивал свой неразлучный чугур известный в округе ашуг-импровизатор Индерги, красивый, стройный старик с белой-белой бородкой, похожей на наконечник плуга. Над его бородкой стекались, как два ручейка, такие же белые усы. Наш ашуг недавно вернулся из Таркама — равнины, что раскинулась у подножья Кайтагских гор, благодатной хлебной земли. И ударил он по струнам чугура, все умолкли.

Немало песен в жизни я слагаю —

О доброте людской, о чистом небе,

Но самой лучшей до сих пор считаю

О трудовом, о славном нашем хлебе.

Четыре струны на моем чугуре, пусть в четыреста ладов звучат они сегодня; четыре всего струны — две стальные для мужества, две золотые — для любви. Хочу спеть я вам свою новую песню. Слушайте, люди, слушай, народ, слушайте, дети, слушай, мать моих детей. С радостью на заре снял я со стены и взял в руки заветный мой чугур. И песня моя о хлебе, о новом урожае. Здравствуй, рассвет, здравствуй, утро урожайного дня, здравствуй, Цуэри!

Цуэри — это нежный прохладный ветерок на заре над пшеничным полем. Цуэри еле слышно играет в спелых колосьях, в легком поклоне, от него волнуются, как море, золотые нивы на таркаманской благодатной равнине.

Славлю тебя я, мой край родниковый,

И на тропе — след усталой подковы,

И в небесах — солнца яркого свет,

В рукопожатьи — взаимный привет.

Славлю труда хлеборобского радость,

Хлеба горбушки славлю я сладость.

Ашуг Индерги, ашуг-импровизатор, поет сегодня песню о хлебе, поет самозабвенно, увлеченно, и кажется: его огрубевшие пальцы даже не касаются струн, а сами струны тянутся к пальцам, рождая пленительную мелодию, то веселую и задорную, то грустную и задумчивую.

Эвой, далай-далалай…

Нашло на Индерги вдохновение. И в такт мелодии качается певец, то наклоняя голову к струнам и прислушиваясь к ним, то откидываясь и оглядываясь вокруг, довольный своей песней… Всех он увлек, всех удивил сегодня, и довольные гости и хозяин дома выкрикивают пожелания доброго здоровья ему, особенно рад Кужак: «Будь здоров, Индерги!» — все повторяет он. Глядит ашуг сквозь прищур глаз на слушателей, на которых живо отражается каждое его слово…

Медно-серебристо звенит песня. И первое слово привета — земледельцу, хлебу, земле. Кто из нас не испытывал умиления, глядя на малыша, несущего поутру в руках теплый, пахнущий степью, круглый, как солнце, чурек или белый каравай с хрустящей улыбчатой коркой. Особенно тогда, когда малец, не удержавшись от соблазна, откусывает хрустящий лакомый уголок буханки или край чурека.

Точно такое чувство испытывает человек, когда видит, как маленький белозубый карапуз вгрызается в ярко-красную мякоть арбуза, когда у него от сладкого сока румянятся щеки и к подбородку прилипают черные семечки. Хлеб — это радость и улыбка детей. На их лицах свет полноты ощущения смешивается с чувством удовольствия и благодарности. Они довольны миром и собой. Да, да, так должно быть на земле, так должно быть у людей, которые растят и хлеб, и детей, и свое счастливое будущее. А с чем сравнить восторг родителей? Наверное, только таким бывает лицо счастья.

«Да не станет хлеб сладким!» — говорят, причитают горцы, глубоко сознавая, что это значит. Ведь сладким хлеб становится тогда, когда его мало или вовсе нет, когда идет война, когда сиротеют дети и гибнут двадцатилетние, вдовеют жены, угрюмыми и задумчивыми, как суровые утесы, делаются старики. Горцы не плачут, но если кто и заплачет, то горючая слеза его слетит со щеки и упадет на газырь, а с газыря на рукоять кинжала. «Слава нам, смерть врагу!». Смахнув слезы, ашуг продолжает песню.