Опасная связь - [14]

Возвращаясь на ферму после настоящей долгой ходьбы, он фактически поддерживал свою мать, чуть не нес ее на руках, а она висела на нем всем своим весом, словно сломанная кукла. Прильнув подмышкой к предплечью своего сына, она цеплялась за него и что-то говорила себе немыми фразами, но что именно – никто не знал. Быть может, она и сделала своего Людовика таким внушительным, чтобы виснуть на нем, как марионетка.

Вернувшись на ферму и все еще не отпуская руку своего сына, Жизель неловко надевала свои мягкие домашние тапочки. Этим утром они прошагали больше часа, обошли всю чесальню вокруг, хотя обычно с дочерью или зятем она едва соглашалась сделать три шага по двору. Уже два года она проводила дни в своем кресле, глядя в окно, уставившись туда как во включенный телевизор. Все-таки это было нечто: проводить вот так целые дни, испарявшиеся в полном молчании. Иногда она принималась говорить, говорила, что какая-то корова спаслась, или воскрешала бог знает кого, папашу Торьяка, например, который был их ближайшим соседом, жил от них всего в трех километрах, или почтальона на мопеде с вечной сигаретой во рту, не заезжавшего к ним уже тридцать пять лет. Днем ей обычно включали телевизор, начиная с тринадцатичасовых новостей. Это ее привлекало, тринадцатичасовые новости были чем-то вроде прогулки за пределы кантона, туда, где росли такие же цветы, что и здесь, но экзотика состояла в том, что там другие пейзажи, другие крыши у домов. Только по окончании новостей она всегда отворачивалась от экрана и ее взгляд терялся в настоящих окнах. Надо сказать, что в большой комнате шесть окон, откуда видны почти все владения фермы, кроме юга, потому что южную сторону закрывает стена кухни с камином, но зато видны возделанные поля на западе, огороды на востоке, видна также отчасти река и высокие скалы, если поднять голову. Таким образом, невидимой оставалась только южная сторона с хлевами, но по звукам, доносящимся оттуда, можно было догадаться обо всем. Коров они держали не больше пятнадцати, вечером те сами смирно возвращались, как дрессированные, будто Людовик, которого они слушались, по-прежнему был здесь, хотя он оставил все это уже два года назад, оставил с горечью человека, вынужденного покинуть родные места. Ему было больно видеть, как молчит его мать, но, когда она принималась говорить, становилось еще мучительнее.

– Знаешь, это счастье, что ты здесь, потому что твоя сестра с Жилем хоть и храбрятся, да все попусту, без тебя им не справиться.

– Мама, ну что ты такое говоришь… Ведь папа же им помогает, верно?

– К счастью, ты здесь.

На этом Людо всякий раз прерывал разговор, никогда не зная, должен ли он проявить инфантильность, повести себя с матерью как мальчишка, который ничегошеньки не понимает, и в сотый раз сказать ей, что больше здесь не живет, что его сестра с мужем не так уж плохо справляются, снова сказать ей, что отец, несмотря на свои восемьдесят два года, встает с рассветом, занимается и телятами, и овощами, и водит трактор, как никто другой… Слыша, как она несет вздор, он не знал, какую позицию ему занять: должен ли он огорчить ее, сказав, что завтра уедет, потому что живет в Париже, повторить, что в любом случае им здесь всем вместе уже не прожить, оттого что доходы со временем все больше снижаются, что кончились времена ферм, устроенных на старинный лад, где занимались всем понемногу… Но как втолковать ей, что все эти схемы, работавшие тысячелетиями, сегодня больше не годятся? Она не сможет это понять.

Но больнее всего мать делала ему, спрашивая о Матильде: «А почему Матильду не видно?», «Матильда сердится?», в то время как та уже три года лежала на кладбище.

Аврора застряла на этом бесконечном ужине, с которого ей никак не удавалось вырваться, у нее даже возникло ощущение, что она угодила в ловушку среди всех этих громко говоривших мужчин. После аперитива она решила, что ничего не выйдет. Она украдкой скосила глаза на свой телефон: никаких вызовов, никаких сообщений. Она чувствовала себя далеко, очень далеко от своего дома – три часа езды на поезде плюс час на машине, целый час по автостраде вдоль нефтехимических комплексов долины Роны, она целый час смотрела, как мимо проплывают чередой промышленные объекты с султанами странных дымов, и заводы не такие уж призрачные, поскольку все еще дымят, но в стиле конца эпохи. Этим вечером больше, чем когда-либо, она чувствовала себя несчастной, выброшенной на дождливый холод в самом центре города Анноне.

Ее экспресс ушел сегодня утром в семь часов из Парижа с Лионского вокзала. Встала она в пять. Это целая проблема – создать кутюрные модели из новых фибровых материалов, создать изысканный сплав стильного рисунка и технического текстиля, тут требуется проявить всю свою индивидуальность, но при этом не терять бдительности. Чтобы присматривать за всем, она хотела организовать пошив исключительно во Франции и как можно ближе к Парижу, насчет этого правила она не собиралась уступать. Это было для нее даже больше, чем делом принципа: она хотела иметь доступ к производственным линиям, контролировать процесс от начала и до конца, а не ждать по три недели, пока готовый товар доставят в контейнерах с другого конца света. А главное, она по-человечески не представляла себе, как можно доверить изготовление своих моделей измученным девчушкам, которых заставляют работать по семьдесят часов в неделю. И напрасно Фабиан демонстрировал ей всевозможные цифры, она так и не отказалась от своего первоначального намерения наладить производство во Франции. Раньше партнер всегда за ней следовал, был согласен во всем, но в последние полгода пытается вести двойную игру с новым партнером, дистрибьютором, который утвердился одной ногой в Европе, а другой в Азии и убедил его, что им просто жизненно необходимо перенести производство за границу. Так что Фабиан предоставил Авроре самой разбираться с этими разъездами, наверняка ожидая, что она сядет в лужу, допустит промах. Как здесь, на этом ужине со специалистами по хай-тековому фибротекстилю, с представителями коммерческих отделов, которые привыкли тоннами поставлять свою продукцию изготовителям спортивной и рабочей одежды, с профессионалами, обладающими уникальным опытом в изготовлении тканей для парапланов, лыжных комбинезонов и спасательных покрывал, но отнюдь не для изящных бюстье или запашны́х жилетов. Однако она хотела как раз этого: все время быть новатором, вводить в моду новшества, неизвестные доселе материалы, рискнуть с новыми фибровыми тканями, например. Со своей стороны, и поставщики нашли бы в этом свой интерес: работать над небольшими партиями моделей, делать изысканные и элегантные вещи на основе их ультрасовременных полиэстеров могло бы стать настоящим призом для них, внести разнообразие в их огромные механические заказы на десятки тысяч штук; некоторым образом это стало бы их новым достижением – производить дорогие, утонченные и изысканные модели… Впрочем, они слушали ее с самого полудня, отнеслись с уважением, и она хорошо чувствовала, что они были готовы работать с ней. Она ни секунды не сомневалась в их мотивации, но только чем дольше длился день, тем больше у нее создавалось впечатление, что все не так просто. Несмотря на добрую волю, от них многое ускользало. Они плохо представляли себе дизайн тканей, которые были у нее в голове, и их раскрой, да к тому же ее за этим столом по-прежнему окружали шестеро мужчин, только их бухгалтер была женщиной, но еще более резкой, чем они, гораздо более подозрительной и закрытой. Терпя этот нескончаемый обед, Аврора убеждала себя, что если они такие шумные и так громко говорят, то в конце концов это из-за их работы, ведь эти люди выпускают километры фибровой ткани, невесомой, конечно, но на машинах настолько чудовищных и громыхающих, что и сами отчасти стали похожими на них. Ведь они целыми днями видят только это: ткацкие станки, которые весят тонны и грохочут как забивающий сваи копёр. Это потрясающе, наблюдать, как начиная с нити толщиной в несколько микрон в цехах площадью сорок тысяч квадратных метров с лишним развертывается колоссальная и оглушительная производственная цепь, вытягивающая из дымящихся автоклавов катушки более двух метров высоты. Прекрасная иллюстрация парадокса, ставшего их неотъемлемой принадлежностью: примирять легкое с тяжелым, создавать гиперпрочное из наитончайшего. А поскольку она была стилистом, то это ее очень интересовало.