Опасная обочина - [41]

— Да вы что, Виктор Васильевич! Сейчас заправлюсь сам, заправлю «коня» и — на трассу.

Стародубцев удовлетворенно кивнул:

— Ну и ладно. Только это… «топи» поаккуратнее. И все дела.

Баранчук поехал, заправил МАЗ, потом заскочил в «ресторан „У Кобры“» и на ходу перехватил три порции макарон с олениной. По дороге на трассу остановился на минуту у знакомого вагончика, поднялся на крыльцо и, постучав, вошел.

Пашка спала в той же позе, в какой он ее оставил, лишь только рот приоткрыла — спала тихо, ни звука, ни движения. Он даже испугался, не случилось ли чего. Но, присмотревшись, все же увидел, что едва заметное волнение свитера наблюдается.

Эдуард взял табурет, ступая на цыпочках, поставил его в изголовье, положил сверху Пашкину шапку, а в нее — ключи. Эта придумка его даже слегка позабавила. Так же неслышно он удалился, хотя кто бы мог разбудить хрупкую девушку, впервые севшую за руль тяжелого МАЗа и сделавшую в ночных условиях семнадцать безупречных рейсов? Даже сводный духовой оркестр архангела Гавриила вряд ли разбудил бы сейчас Пашку…

А Виктор Васильевич Стародубцев в это время, яростно размахивая руками, диктовал радиосводку в штаб строительства.

Радист Володя Орлов, преобразуя слова начальника в писк морзянки, предавал все это гласности с помощью радиостанции.

Шофер дядя Ваня-манси выезжал в настоящий момент из карьера на МАЗе…

А его молодой друг — интеллигентный водитель Валентин Иорданов — въезжал туда же на «Татре».

В это же время кладовщица Венера отпускала сухие продукты, предназначенные для приготовления обеда, Ко… э-э, тете Дусе, под ватником которой изысканной белизной сиял рабочий халат.

И наконец, как говорят, об эту же пору Эдуард Никитович Баранчук покидал пределы поселка, собираясь повернуть налево — на лежневку. Он был несколько темен лицом и даже слегка красноглаз, но это не мешало ему ощущать достаточный прилив бодрости. И конечно, он не мог знать, что примерно через пару часов его догонит более скорый «на ногу» кунг и, отчаянно сигналя, заставит остановиться. Из кабины кунга выскочит существо, по внешнему виду неизвестно какого пола, и, прихрамывая, помчится к нему с термосом специально заваренного крепчайшего чая в одной руке и с пакетом бутербродов — в другой…

В это же самое время, но, как ни странно, на несколько часов позже, так как разница между, часовыми поясами все-таки есть, в далекой от этих мест столичной редакции жизнь раскручивалась по привычной спирали.

Это была редакция газеты, поэтому ее сотрудники приходили на работу вовремя — газета есть газета. Не и здесь не обходилось без исключений: их делали для особо одаренных творческих личностей, чьи заслуга перед газетой были несомненны, а перо несравненно. Впрочем, таких было немного. Но они имели право работать дома, разумеется с пользой для своей родной редакции.

Виктор Смирницкий — молодой, но подающий надежды специальный корреспондент — в это утро пришел на работу позже всех. В принципе он мог вообще сегодня не приходить: на нем висел рядовой, обычный очерк, который он закончил вчера, а срок сдачи наступал лишь завтра. Но он любил свою работу, был журналистом до мозга костей, кое-кто ему даже пророчил писательское будущее, а главное, он уже и сам чувствовал на своем загривке легкое дыхание фортуны.

Он был приятен в общении, но не распылялся на пустяковые встречи и бездарные разговоры; был добр и улыбчив, но по-журналистски цепок; был принципиален, хотя и допускал такую жизненную ситуацию, где есть место компромиссу.

Виктор Смирницкий был строен, высок, широкоплеч, короче — спортивен. Он был светловолос, но в рыжинку, голубоглаз — до невозможности установить точный колер, усат, но в разумных пределах. Читатель может пропустить этот абзац, ибо что такое внешность в сравнении с внутренним миром?!

Виктор Смирницкий вошел в лифт и поднялся на пятый этаж. В коридоре он снял пальто, перекинул его через руку и оказался в грубом черном свитере толстой вязки.

Когда он входил в секретариат, его чуть не сшибла Мэри — художница из отдела оформления. Рыдая, она промчалась мимо, распространяя слабый запах французских духов.

— Что это с ней? — спросил Смирницкий, поздоровавшись со всеми за руку.

— Да плашка[6] у нее не пошла во вчерашнем номере, — ответил зам секретаря. — Шеф снял.

— Чуть не убила, — сказал Смирницкий.

— Такая убьет, — подтвердил зам отсека[7]. — Я ей говорю: шеф снял, а она говорит: нет, вы; я ей говорю: абстракция, а она говорит: современно; я ей говорю: газета, а она говорит: паршивая многотиражка. Ну что ты скажешь?

Виктор слез со стола и пошел к шкафу. Он был спецкором при главном редакторе, но держался со всеми ровно, дружелюбно и по-товарищески. А спецкор при главном редакторе — не просто корреспондент, а «перо», пользующееся особым доверием.

— Не бери в голову, старик, — сказал он, возвращаясь. — Женские слезы — не слезы. Другое дело, когда мужчина плачет. Подумаешь, плашка…

— Тоже верно, — вздохнул зам секретаря. — У меня однажды подвал сняли, так я хоть бы слово сказал.

Виктор открыл кейс, достал оттуда несколько листков и положил на стол.

— Сдаю.