Опасная игра - [16]

— Макарыч, подбрось меня на Пугачевку.

— Да тут же рядом…

— Подбрось, подбрось, за мной не заржавеет.

Макарычев распахнул дверцу, убрал с переднего сиденья короткий автомат, Еремеев сел, и «жигуль», обогнув арест-площадку с разбитыми автомобилями, съехал в улочки Заворуйской слободы, бывшей Черкизовской Ямы, населенной когда-то отпетым жульем и ворьем, а ныне застроенной лабиринтом пятиэтажных хрущоб, куда не по своей воле переехали бывшие жители московского центра. На 2-ой Пугачевской Макарычев притормозил у знакомого подъезда.

— Подожди минутку… Я быстро! — бросил ему Еремеев и выбрался из машины. Он оглянулся — ничто вокруг не вызывало никаких опасений. Сосед копался в «запорожце», школьники с ранцами выбегали из подъезда…

Он поднялся на свой этаж и прикусил губу: дверь его квартиры была слегка приоткрыта. Неужели, выбегая ночью, он не захлопнул замок? Быть того не могло. Французский замок срабатывал безотказно. А он хлопнул дверью и хорошо хлопнул… Еремеев достал пистолет, встал боком к простенку и толкнул дверь…

«Может, позвать Макарычева? Пусть подстрахует, все-таки с автоматом… Раньше надо было думать!»

Он осторожно заглянул в прихожую и сердце горестно сжалось. Дельф лежал на пороге кухни в луже крови — такой же алой, как и человечья. Он бросился к нему, забыв заглянуть в комнату, — не притаился ли кто? — к черту! — Дельф, бедняга… Пес тихо проскулил, слабо дернулся и замер… Шерсть на груди, шее и правом боку была густо промочена кровью. Кровью же были забрызганы обои прихожей, кровавые следы лап и чьих-то ботинок испещряли линолеум коридорчика… Издав рыдающий горловой звук, Еремеев бросился на кухню, распахнул холодильник, в дверце которого хранились лекарства, выхватил пузырек с перекисью водорода, вспорол облатку марлевого пакета, выдернул жгут. Руки тряслись, чего никогда не бывало. Отвык… Капитан Еремеев, не распускайте нервы!

Он быстро осмотрел и ощупал раны. Стреляли с близкого расстояния, почти в упор, шерсть на правом плече подпалена… Цело ли сердце? Не перебит ли хребет? И где у собак артерии? К ветеринару надо. Макарычев! На машине. Немедленно.

Соседка Анна Павловна выглянула из-за своей двери, запричитала.

— Ох, горе-то какое! Совсем ворье обнаглело, средь бела дня лезет… Собачку-то больно жалко. Жив?

— Пока дышит… Что здесь случилось?

— Да вот только что, минут с десять назад, слышу, Дельфик не своим голосом зашелся. Потом — пах! пах! Крик, мат, вой, еще — пах! И стихло. Я в глазок, а мимо шасть, шасть двое и проскользнули. Убежали.

— Не разглядели?

— Да куда там! Глазок мутный. Один вроде в белом был. Я вам на работу стала звонить, а мне сказали — был да вышел.

Еремеев сунул старушке ключи.

— Анна Павловна, приберите тут, присмотрите. Я попробую в ветлечебницу успеть.

Он поднял четырехпудовое тело пса на руки, и, пачкая куртку и брюки кровью, сбежал по лестнице к машине. Макарычев поспешил распахнуть дверцы, Дельфа уложили на заднее сиденье, подстелив под него еремеевскую куртку.

— Кто же это его так, а? — сочувственно крякнул сержант.

— Потом разберемся. Гони, Макарыч, на Красносельскую. Ветлечебницу знаешь?

— Может, в нашу ветслужбу его?

— Нет, туда… Стоп! Секунду ждать. Потерпи, Дельфик, потерпи!

Он еще раз взбежал по лестнице. Анна Павловна замывала кровавую лужу в прихожей.

— Забыли что?

— Тут чемоданчик такой был… Черненький…

Метнулся в комнату. Неужели взяли? Тридцать тысяч, все прахом… И ордена, и кортик. У, гады!..

Но «тревожный» чемоданчик стоял там, где он его оставил — под столом. Не взяли! Дельф отстоял. Не пустил. Ну, конечно же, они вошли… Пока вскрывали дверь, он не лаял. Кавказские овчарки, волкодавы, поджидают врага в лежке и молча. Потом нападают. Напал. Не завидую тому, кто шел первым. Со страху стали стрелять. Да разве такую махину одной пулей уложишь? В башку не попали, в сердце, вероятно, тоже, бросились наутек.

Ну, Дельфинчик, выручил! Ну, родимый, спасибо!

Но кто? Эти, из белого «мерса»? Ладно, потом разберемся… Собаку спасать надо!

И все же он не пожалел минуту, чтобы разглядеть повнимательней кровавые следы на полу. Уж очень четко и нагло проступали они на линолеуме. Линогравюры, а не следы. Чаще других повторялся отпечаток подошвы сорок четвертого размера с характерной подковообразной фигурой в протекторе каблука. Он запомнил эту кровавую литеру «U»…

Патрульный «жигуль» вырулил на Большую Черкизовскую, и Еремеев включил синюю мигалку. Дорогу!

Пес слегка постанывал на выбоинах в асфальте, на перепутьях трамвайных рельсов. Значит, слава Богу, жив еще… «Живи, миленький, держись, браток», — умолял его и вслух, и про себя Еремеев.

— Сколько ему? — спрашивал Макарычев.

— Только что два стукнуло.

— Самый расцвет. Юноша по их собачьим меркам. Должен сдюжить, Орестыч. Ты так не мандражи. Обойдется.

— Понимаешь, Макарыч, собака — это меньшее, конечно, чем человек, но большее, чем животное.

— Да это ты мне не объясняй. Сам десять лет эрделя держал. Долли. Ох, и классная, я тебе скажу, сука была…

В ветлечебницу стояла длиннющая очередь. Но никто и слова не сказал, когда Еремеев пронес на руках окровавленного пса прямо в смотровую.