Опасная игра - [101]

— Сначала на лодках, потом в Медвежьей Губе…

— В боевых пловцах, что ли?

— Ну…

— То, что надо!

— А чего надо-то?

— Пока что надо держаться вместе… Вон смотри, к нам кто-то еще подгребает.

К ним подбирался низенький и полный лысый бородач лет под сорок, одетый в мятый серый костюм и некогда голубую рубашку, естественно, без галстука.

— Вы, что ль, моряков спрашивали?

— Мы. На чем ходил?

— На сейнерах. Коком.

— Где?

— В Югрыбфлоте. Под Африкой паслись.

— Звать-то тебя как?

— Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно — Ереваныч.

— А почему «Е», а не Ю-риваныч?

— Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…

— Погоди. Чего тебе тут шьют?

— Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.

— Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?

— Угон личного автотранспорта.

— Ну, а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.

— Ты чего, из ментов, что ль? — насторожился Вова.

— Юрисконсультом в фирме работал.

— Ну тогда ты Плевако! — уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.

— А чего тебя на авто потянуло? — усмехнулся Еремеев. — Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?

— Сколько?

— Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».

Вова задумался.

— Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…

— Ой, какой плов я из мидий делаю! — застонал Ереваныч.

— Да заткнись ты со своим пловом!

— Фу, Вовочка, как невежливо! — осадил его Еремеев. — Ты и в детстве такой был? Небось, в няньку соской кидался?

— Я ж говорю, а он перебивает…

— Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! — окрысился бывший кок.

— Ша, ребята! — остановил их Еремеев. — Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии — вы же перворазники, надеюсь?..

— Ага, — подтвердил Вова.

— После выхода я беру вас к себе на пароход.

— То ты юрисконсульт, то ты капитан… — засомневался диверсант.

— Яхтенный капитан, — уточнил Еремеев. — Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу — по части тактики поведения на допросе.

В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО — это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три — перед глазами стоял мрак нового тоннеля и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?

В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов — звонами, Абрамцево славилось тишиной.

Музыка Штрауса, втянутая в Дом по волноводам дедовского приемника, вплеталась в пляску огня на сосновых поленьях. Сначала отогревались стекла, потом настенные часы, сами собой пускаясь в ход, наконец оживали мухи, зимовавшие в вате, проложенной между рамами. Дом наливался печным теплом и лунным светом.

…Вдруг проснешься посреди глухоманной ночи и услышишь звуки столетней давности — мельничный шум ветра в жесткой еловой хвое, собачий полнолунный вой, скрип печной дверки, звяканье кочерги, стеклянистый шорох древесных углей да тонкий трепет рвущегося пламени… А в окно из-под тяжелой еловой лапы зрит луна, и свет ее стекает отвесно по березовым стволам. И такая пронзительная тишина, что хочется заткнуть уши, чтобы хоть кровь в ушах прошумела.

Утром его вызвали на допрос. Еремеев с нескрываемым любопытством вглядывался в коллегу — массивного густобрового следователя по особо важным делам Сергея Сергеевича, как он представился, Бевза. Бевз с ходу стал брать быка за рога:

— В каких отношениях вы были с гражданином Ковальчуком?

— В служебных. Он начальник, я подчиненный.

— У вас были служебные конфликты?

— Нет. Сферы нашей деятельности почти не пересекались.

— А в личном плане?

— В неслужебное время мы не общались.

— А в каких отношениях он состоял с вашей женой?

— Это бестактный вопрос. Я отказываюсь на него отвечать.

— Вам придется на него ответить. Иначе я буду думать, что на Пироговском водохранилище произошел не несчастный случай, а имел место акт мести на почве ревности.

— У вас нет никаких оснований для подобной версии.

Сергей Сергеевич бросил ручку и прошелся по кабинету, слегка припадая на левую ногу.

— Ну, хорошо, — вздохнул он, — вы сами не раз допрашивали… И знаете, что после первой же уличенной неправды теряется доверие ко всем остальным показаниям. И я его уже потерял. Вы сказали первую неправду.

— Я не вправе обсуждать личную жизнь моей жены с кем бы то ни было и где бы то ни было!