Опасная граница - [111]

Однако сейчас не время для воспоминаний. Мама, дом — все это страшно далеко. Убит Пивонька, похожий на грибок с каской на голове, с носом-пуговкой на широком добродушном лице, с вечно удивленным взглядом. А правда ли, что в каждом человеке есть что-то от далеких предков? Может, поэтому к людям иногда приходят мысли, совершенно им не свойственные? Голос предков, так сказать. А что останется после него? Горькая правда состояла в том, что, несмотря на свои многочисленные любовные приключения, он так и остался одиноким. Через двадцать-тридцать лет никто и не вспомнит, что в этом домике умер Мирослав Маковец. Ни памятника, ни мемориальной доски ему не поставят, ведь памятники ставят героям...

Юречка снова вбежал в комнату. Беспокойство не покидало его. Обстановка оказалась сложнее, чем он предполагал. Подразделения местной охраны, очевидно, окружены или взяты в плен. Вечерний сумрак опускался на землю. Скоро совсем стемнеет. Их никто не увидит, даже если пройдет совсем рядом. Где же встать, чтобы его заметили? И как узнать, что идут свои?

— Вот влипли, черт возьми! — произнес он вслух.

Ему никто не ответил. Он повернулся к Ганке и долго смотрел на нее, но было темно и она на это никак не отреагировала.

— Все лето мы хвастались, что нам никто не страшен, — начал тихо Маковец. — И вдруг приходит какой-то грязный сапожник, с ним пара бездельников и горлопанов, и мы готовы. А я даже не сумел поджечь этот бикфордов шнур. Хотел подождать, когда они подойдут поближе, чтобы и их хорошенько тряхнуло, и надо же... У меня не оказалось спичек. Проклятие!

Комната потонула во тьме, только пламя из печи отбрасывало на потолок и стены яркие отблески. Юречка не переставал вертеться на стуле. Ему хотелось успокоить Ганку, как-то утешить ее. Он сознавал, что она ужасно испугана, недаром так нервно ходит от окна к окну, и страх се передавался и ему. Но он так и не смог выжать из себя ни одного подходящего слова.

Потом он неожиданно вскочил и через мгновение уже разговаривал на улице со Стейскалом. Они стояли под навесом, откуда хорошо просматривалось шоссе. Их самих скрывала темнота, однако каждое их слово Маковец слышал довольно отчетливо.

— Сколько из-за нас неприятностей! — вздохнул Юречка.

— Неприятности начались до вас. Ваш приход ничего не изменил. Нам следовало уехать гораздо раньше.

— Знаете что? Берите все необходимое и уходите. Утром вы уже будете в безопасности.

— Ты думаешь, я оставлю тебя здесь?

— У вас семья, подумайте о ней. А к нам пришлете солдат.

— Ты говорил, что мимо станции пройдут ваши отряды. Мы подождем еще немного. Может, кто-нибудь здесь и объявится. А если нас станет больше...

— Может, они уже прошли, а нас не заметили или просто обошли станцию стороной. Они же не знают, что мы их ждем.

— И все-таки я верю...

— Во что?

— Что завтра все изменится. Сюда должны прийти войска и навести порядок.

— А я уже ни во что не верю, — грустно проговорил Юречка.

— Подождем все-таки.

— Скоро совсем стемнеет. А если придут не наши, а немцы?

Стейскал промолчал. Его тоже мучила мысль о том, что будет, если придут немцы. Маковец понимал, что за внешним спокойствием железнодорожника скрывается страх. Господи, какие же они оба глупые! Зачем-то притворяются друг перед другом, что не боятся. А еще Юречка думает о девушке — как бы ее спасти.

— Пан Стейскал, я дам вам две гранаты. Умеете с ними обращаться?

— Еще бы! Я когда-то тоже служил в армии.

— Мы должны охранять станцию с двух сторон. Черт, почему сегодня так темно?

— В это время я обычно зажигаю на платформе два фонаря.

— А почему сегодня не зажгли?

— Думаешь, они не будут стрелять?

— Может, они ушли. Наверное, станция их не очень интересует.

Маковец хотел крикнуть, чтобы они не сходили с ума, что зажигать свет на платформе равносильно самоубийству, но в сенях уже раздался звон металлической канистры, скрип половиц и голос Юречки:

— Зажгите фонари, а я их повешу.

— Возьми лестницу, столбы очень высокие.

— Где она?

— Возле сарая.

Под их сапогами заскрипел песок. Стейскал учил парня, как вытягивать фитиль, чтобы фонарь хорошо горел и не чадил. Комнату залил желтый свет.

— Сумасшедшие! — проговорил Маковец.

— Вот видите, никто не стреляет. Они, наверное, и правда ушли, — сказал Юречка,

— Тогда зажжем и второй.

Ганка подошла к окну и выглянула наружу. Маковец закрыл глаза, им овладела страшная усталость. Он в отчаянии думал, что все их усилия напрасны, что это конец. Он умрет здесь. Никто не придет им на помощь, никто их не освободит, никто... От жалости к самому себе на глаза навернулись слезы, и одновременно его охватила злость. Ведь районным властям известно, что Стейскал чех, что у него семья. Неужели нельзя было оказать помощь? Господи, где же войска?

— Вам что-нибудь нужно? — спросила Стейскалова, услышав, как раненый тяжело вздохнул.

Она склонилась над Маковецем. Он смотрел на нее снизу. Лица ее почти не было видно, только глаза блестели, отражая свет, большие карие глаза, которые так ему нравились.

— Нет, ничего... — еле слышно проговорил он и подумал, что если бы был здоров, то непременно протянул бы руки и прижал к себе эту женщину, склонившуюся над ним. Хоть на миг. Он так давно мечтал об этом, теперь же, когда она была рядом, он боялся сделать это. Может, она и простила бы его, поняла бы, что в его объятии говорит по столько страсть, сколько страх. Как ему хотелось, чтобы рядом кто-нибудь был, шептал слова утешения, облегчал его страдания! И он решился: — Посидите со мной.