— Не вызвать ли теперь Спиридоныча?
— Да ведь ты, друг мой, еще и не докушал? — заметил учитель.
— Я сыт, безмерно сыт. Сходи-ка за ним, пожалуй! Удалившись в боярскую опочивальню, Богдан Карлыч вскоре возвратился оттуда вместе с Пыхачем. Давно ли наши боярчонки его не видели, а как он изменился, этот жизнерадостный балясник! Он осунулся, похудел, сгорбился, точно постарел не на месяцы, а на целые десять лет. Куда девались его походка вприпрыжку, его шутовские ужимки, его насмешливый задор! Вошел он медленно и шаркая по полу. При виде сыновей своего благодетеля он не выказал особенного удовольствия или даже оживления; в нем как будто притупились все человеческие чувства. Когда же оба брата встали из-за стола ему навстречу, чтобы с ним поздороваться, он только мотнул им головой, словно виделся с ними еще накануне, а Юрию погрозил пальцем:
— Бог долго ждет, да больно бьет!
В одном он, очевидно, остался себе верен: в своем пристрастии к поговоркам и присловьям.
— О прошлом, Спиридоныч, что вспоминать! — сказал Богдан Карлыч. — Обсудим-ка лучше, как поправить дело.
— Порассудим, батенька, вкупе, — прошамкал Пыхач, точно у него во рту и зубов не осталось, — пораскинем умом. Родитель-то пребывает еще в тяжкой печали, сердитует на своего блудного сына. Узрит его — неравен час: из себя опять выйдет, осатанеет.
— Так что же нам предпринять-то?
— Окаменело у него наболевшее сердце. Уврачевать бы ему, растопить перво-наперво сердце-то словом Божьим, примерно, притчею Спасителя нашего про блудного сына. Там виднее будет, что из сего воспоследует.
— А что же, идея хорошая: умнее, пожалуй, не надумать, — одобрил Богдан Карлыч. — Мы все покамест будем стоять за дверью…
— Зачем же за дверью? — возразил Илюша. — За дверью даже не расслышать, что будет говорить батюшка. Голубчик Спиридоныч! Возьми меня с собой.
— Ишь, торопыга! Да при тебе он и притчи моей не дослушает…
— А я спрячусь за печкой. Когда можно будет мне выйти, ты только мигни мне. На меня он ведь не сердит. А после уж мы кликнем Юрия. Ну, пожалуйста, Спиридоныч! Богдан Карлыч, ты хоть поддержи меня, скажи ему, что батюшке никакого дурна от того не будет.
Богдан Карлыч поддержал, и Пыхач сдался.
— Ну, хорошо, хорошо, благословясь, идем. Подойдя к боярской опочивальне, он просунул голову в дверь.
— Спит еще!
И, сделав знак Илюше, он вошел на цыпочках к спящему.
Илюша проскользнул вслед. Юрий с Богданом Карлычем остались в ожидании за дверью.
Эта опочивальня была не летняя, просторная и высокая, описанная уже нами, а зимняя, тесная и низенькая, причем чуть не половину ее вдобавок занимала огромная изразцовая печь. Обстановка здесь также была куда проще. От сильно натопленной печи в горнице было жарко и душно. Притаившись в своем темном углу, Илюша мог оттуда со всем удобством наблюдать за отцом, лежавшим вполоборота к нему на простой дубовой кровати. Как он, бедный, тоже изменился! Из полнокровного и тучного старика он превратился в бледного и изможденного старца. Зато черты лица его не были уже искажены параличом, и выражение их было хотя и печальное, но спокойное.
Взяв со столика евангелие в толстом кожаном переплете с медными застежками, Пыхач двинул стулом и громко кашлянул — очевидно, для того, чтобы разбудить спящего или, вернее сказать, забывшегося только легкой дремотой. Илья Юрьевич, действительно, тотчас открыл глаза.
— Ты все еще тут, Спиридоныч, не пообедал? — заговорил он, и Илюше показалось, что голос его также потерял свою прежнюю силу и звучность. — Велел бы хоть сюда подать себе поесть, попить.
— Кому дана пища духовная, — отвечал Пыхач, указывая на Евангелие, — тот сыт крупицей, пьян водицей. Не прочитать ли тебе, батя, какую притчу Господню?
— Прочитай, пожалуй.
И, приготовясь слушать, боярин закрыл опять глаза.
— "Рече же: человек некий име два сына…" — начал Пыхач читать ему притчу о блудном сыне.
Со времени своих уроков Закона Божия у приходского попа, отца Елисея, Илюша не забыл еще этой замечательной притчи. Но теперь он слушал ее с совсем особенным, благоговейным вниманием: не так ли же точно и Юрий, любимец отца, после всяческих лишений среди чужих людей возвращается покаянным грешником в отчий дом?
Не прочитал Пыхач еще и половины притчи, как боярин беспокойно зашевелился на своем ложе. Когда же чтение дошло до того места, где отец на радостях велит рабам своим облечь вернувшегося сына в "первую" одежду, дать ему на руку перстень, обуть его ноги, заколоть для него "упитанного тельца" и веселиться: "Яко сын мой сей мертв бе, и оживе, и изгибл бе, и обретеся", — тут Илья Юрьевич не вытерпел и резко прервал чтеца:
— Довольно!
— Да притча не кончена, — возразил Пыхач. — Далее речь пойдет еще про другого, доброго сына…
— Довольно, говорю тебе!
— Но ведь и у тебя, батя, как у того, два сына…
— Нету меня уже ни единого, ни дурного, ни доброго: Бог дал, Бог и взял!
Сказано это было таким скорбным, безнадежным тоном, что Илюша также не мог уже сдержать себя и выбежал из засады.
— Дорогой батюшка!
Взглянул отец — и любовно простер к нему обе руки.
— Илюша! Ты ли это, мой добрый сын, мой послушный, приветный!
