Опальная красавица - [51]

От ран, полученных в сражении, пошла горячка, ожоги воспалились, и ему, лежащему в полузабытьи, предаваясь горькому отчаянию от невосполнимой потери, были безразличны споры, поднявшиеся на освобожденной галере.

Теперь к веслам прикованы были крымчаки, но вот куда должны грести эти новые гребцы? В том, что надобно воротиться в Россию, сходились все, но каким путем? Обратно мимо Турции, в Черное море?.. Да каков же был смысл брать свободу, чтобы ее тотчас потерять, ибо как пройти через Босфор, мимо Стамбула, на знаменитой галере, принадлежащей высланному из Турции Сеид-Гирею? Верная гибель! Оставалась Италия, но большинство невольников питали ужас перед столь дальними, столь чужими землями и готовы были лучше сойти на берег в захваченной османами Греции (все ж народ там православный!), чем пробираться через католическую Италию. Турки, мусульмане – это уже что-то привычное, мусульман они уже били, а итальянцы чудились столь же диковинными и опасными, как сказочные песиглавцы. Миленко в этих спорах сперва отмалчивался, а потом предложил всем идти в Сербию и уж оттуда, через Австро-Венгрию и Молдавию, пробираться на родимую сторонку: кому в Украйну, а кому и в самую Россию.

В конце концов после многочисленных словесных баталий (в славянах, как известно, согласия от веку нет!) сошлись на том, что каждый пойдет своим путем, но путь сей проляжет через гавань Рагузу на берегах Герцеговины. Там сойдут на берег Миленко и те, кто пожелает к нему присоединиться; остальные же вольны будут воротиться к греческим, либо итальянским, либо болгарским берегам, благо все они окаймляют одно и то же Адриатическое море. Такое решение – поначалу идти к Сербии – принято было после того, как Лех Волгарь, очнувшийся от своего недуга, пожелал присоединиться к Миленко.

Тоска по России томила его столь же сильно, сколь прочих, даже сильнее – именно потому, что путь туда он почитал для себя навеки заказанным. Однако в его молодой душе слишком сильна была воля к жизни, чтобы вовсе сгубить себя тоскою и раскаянием. Он, даже неосознанно, хотел жить и быть счастливым, а не предаваться вечным мукам больной совести, и смутно понимал, что лучшим средством воротить уважение к себе будут славные, героические деяния. А что ж славнее, прекраснее для русского человека, чем подмога братьям своим?

* * *

У них были немалые деньги, ибо Сеид-Гирей бежал из Эски-Кырыма, конечно же, не с пустыми руками, и первым делом они купили себе в Рагузе лошадей, ибо Миленко сразу предупредил, что одолеть горы можно только верхом. Оттоманцы владели этими землями около трех веков, однако дорог не строили: мол, деды и отцы наши здесь проезжали, так отчего и нам не проехать? А построй дорогу, так по ней гяуры поведут свои пушки!

Ехали уже несколько часов, а никаких признаков жизни человеческой не встречалось, разве что изредка попадалось крохотное поле, принадлежащее какому-нибудь мусульманину и обработанное для него кметами-христианами: их деревушки прятались в самых неприступных местах, как почти везде в Герцеговине. Однако же некоторые из этих клочков плодородной земли выглядели покинутыми, заросшими кустарником или дурной травою.

– Отчего не обрабатываются поля? – спросил Алексей.

– Ага [11], знать, больно зол, бьет людей, никакой кмет у него жить не хочет! – сообщил Миленко с таким счастливым видом, словно речь шла о некоем благодетеле человечества. Но здесь, на родине, с его лица не сходила улыбка, и Алексей только и мог, что позавидовал товарищу, который воротился наконец домой. Тропа то опускалась, то вновь поднималась среди скалистых кряжей: серых, частью голых, частью поросших редким кустарником или плющом.

Алексей восседал на мелком, но крепком, выносливом, смирном, как осел, коне, который медленно, но верно пробирался между глыб. При этом каждая его нога, словно бы отдельно от других, независимо, выбирала место, куда стать, а потому конь странно дергался, колебался, отчего у Алексея вдруг начала кружиться голова, как при морской болезни.

Казалось, миновал не день, а неделя пути, прежде чем хребты сменились плоскогорьями, поросшими кустарником и мелким лесом, а его сменила прекрасная дубовая роща, в которой притаилось крохотное селение, окружавшее несколько строений монастыря Дужи.

Алексея поразили необычайно маленькие размеры монастырских окон и дверей: приходилось согнуться в три погибели, чтобы войти в келью. Миленко пояснил, что это «от страха турецкого»: мусульмане видят в высоких больших окнах и дверях признак гордости и независимости хозяина, а потому христиане принуждены избегать всякого архитектурного удобства. Они так привыкают к низеньким дверям, что всегда, даже когда в том нет нужды, невольно нагибаются, переступая порог.

Путники поспели к вечерней службе. В Дужах Алексей первый раз за долгое время оказался на православном богослужении – и не мог сдержать слез. Он слышал те же молитвы, что и дома, в России, и, казалось, исчез гнет иноверного владычества, которым придавлены здесь, в Герцеговине, даже тишина, даже безлюдье... Его окружала толпа сербов в их странных костюмах, с бритыми головами, с красными чалмами в руках, с сумеречным выражением лиц. Их темные глаза смотрели на него, чужака, как на родного брата, потому что видели в нем единоверца, и невозможно было словами выразить любовь, которая светилась в этих взорах. Сербы держались в высшей степени чинно и благоговейно, крестясь всякий раз, когда слышали имя Отца, Сына и Святаго Духа. Порою они отзывались словам священника протяжным «Аминь!», и этот отклик, вырываясь из груди целого собрания, звучал столь величественно, что у Алексея замирало сердце.