«Оно даже не прошло» - [3]

Нас запускают внутрь, в большой и абсолютно пустой зал: сплошные тёмносерые стены, мягкий ровный свет, устланный мягким ковром пол, на котором не слышны шаги. Аспирант раздаёт мягкие линзы и наушники и параллельно проводит инструктаж. Мы — гости, люди внутри — это герои сеанса, это общепринятая терминология, привыкать к которой лучше начать уже сейчас. Могут возникать помехи из вокселей — трёхмерных пикселей, это нормально. Кроме того, нам должны показать не просто один сеанс, а целый триптих.

Первый сеанс — гордость филологического факультета и всех пушкинистов страны: семь минут из последней дуэли Пушкина, один из самых старых фрагментов, вычисленных на данный момент в мире. Второй — двадцать с лишним минут из оттепельной Москвы, быт семьи, только что заселившейся в хрущёвку на Новых Черёмушках. В конце нам покажут подарок немецких коллег: Гитлера, занимающегося сексом в ночь с 17 на 18 апреля 1945 года.

Одиннадцать минут. Аспирант терпеливо выжидает, когда закончится гул из шуток, и снисходительно добавляет, что для нас это хороший повод поучиться профессиональной выдержке историка: не отвлекаться на порнографическое содержание голограммы, а, например, рассмотреть интерьер, записи на столе и отметить другие важные детали. Я слушаю вполуха, потому что пялюсь на Лизу, стоящую напротив, и пытаюсь восстановить по памяти расположение трёх родинок вверху её левой груди, скрытых сейчас за блузкой, но основательно изученных мной по фотографиям во всех соцсетях, где я смог её найти.

Тем временем все вставляют линзы и разбредаются по залу. Свет в комнате медленно затухает, и несколько секунд мы стоим в полной темноте. Потом вокруг начинает белеть, слух заполняется шумом ветра, предметы начинают приобретать очертания. Я стою на небольшой поляне, покрытой глубоким снегом, блёкло-голубым в свете надвигающихся сумерек. Слева — простой забор, чуть вдалеке — чёрный лес, три берёзы стоят поблизости. Два человека методично вытаптывают рыхлый снег. Рядом на небольшом расстоянии друг от друга лежат две шинели — дуэльный барьер. Повсюду виднеются полупрозрачные фигуры других студентов — так зрители сеанса отображаются друг для друга, чтобы не было случайных столкновений.

Подальше, рядом с дорогой, скрытой кустами, стоят сани и видна фигура, кутающаяся в шубу. Кто-то догадливый соображает, что это Пушкин, и через секунду к нему уже бежит вся группа. Их слабые, призрачные силуэты удивительно органично смотрятся посреди холодного синего пейзажа.

Я остаюсь смотреть на секундантов. Они ёжатся от мороза и сильного ветра, шмыгают носами, высоко задирают ноги, чтобы припечатать очередную порцию снега. Меня почему-то завораживают их движения — такие узнаваемые и естественные, но оттого и выглядящие ещё более странными. Нет ничего удивительного в том факте, что два с половиной века назад люди так же дрожали от холода, как сейчас, но наблюдать это воочию — обескураживающее зрелище.

Они слишком реальны, и именно поэтому в их реальность мозг поначалу отказывается верить. Данзас и д’Аршиак выглядят актёрами на съёмочной площадке костюмного фильма, а не настоящими секундантами на пушкинской дуэли.

Из ступора, вызванного этим нехитрым парадоксом, меня выводит женский голос.

— Странно, снег не чувствуется, а всё равно хочется поднять ноги повыше. (Это она. Не тупи, скажи что-нибудь.)

— Да, даже жалко, что в сеансах нет осязания. Как в стриптизе — смотреть можно, трогать нельзя.

(Господи. Шутка из тех, что при воспоминании вызывают жгучий стыд, но Лиза, кажется, позволяет себе рассмеяться. Трудно сказать, насколько её покоробило моё дурновкусие: в силуэтах, которыми мы являемся, лица практически не видны. Впрочем, это можно счесть и за преимущество. Пусть она в отрыве от внешности оценит мой живой ум, широкий кругозор, остроумие и другие блестящие качества интересного собеседника.)

— Значит, ты тоже не побежала смотреть на великого поэта? Мы тут главные нонконформисты?

(Правильно, задавай вопросы. Щепотка иронии, чтобы не выглядеть занудой).

— Конечно. Толкаться в толпе, только чтобы разглядеть иней на бакенбардах?

Пфф.

(Она подыгрывает — хороший знак.)

— Пфф, не то слово.

(Лёд тронулся. Молчание, скрип снега. Пока я думаю, чем бы продолжить разговор, Лиза вдруг спрашивает:)

— Тебе тоже кажется, что в этом всём есть что-то… отталкивающее?

— Не знаю. Может быть, но меня почему-то завораживает. Я сейчас думал о том, что они все похожи на актёров фильма.

— Точно! Как будто в костюмах. Слышал про теорию, что все сеансы — постановка правительства?

— Э-э, что?

— Серьёзно. Некоторые реально верят, что сеансы снимают на фоне зелёного экрана, а содержание согласовывают с тайным мировым правительством. А Барьер установлен, как раз чтобы никто из очевидцев ничего не мог опровергнуть.

— Ха, какой бред. Но у тебя красивый голос, он почти что придаёт этому смысл.

(Втащил-таки комплимент — неплохо. Она смеётся. Надо рискнуть, пока не повисло неудобное молчание.)

— Э-э, не желаешь ли прогуляться к реке? Осмотреть пейзаж, пахнущий грядущим убийством?

(Ещё юмор. Хорошо. Я слышу улыбку в её голосе:)