Они. Воспоминания о родителях - [11]

Мрачные настроения Яковлева могли объясняться дурными предчувствиями. Как-то ночью, когда путешественники плыли в Гонконг, откуда должны были отправиться через Вьетнам и Индию в Сирию, Жорж-Мари Хаардт заглянул в каюту к своему другу. Уже несколько недель его мучил грипп, и теперь Хаардт сказал Яковлеву, что задержится на несколько дней в Гонконге, чтобы отдохнуть, и нагонит их позже. “На прощание он сказал: «Мрачная нынче ночь». В ушах до сих пор звучат последние слова моего драгоценного друга, этого исключительного человека”.

На следующее утро Хаардт сошел в Гонконге, а десять дней спустя скончался от двусторонней пневмонии. Незадолго до того ему исполнилось сорок восемь лет. Весть догнала путешественников в Хайфоне. Все планы на Ближний Восток пришлось отменить. По приказу Ситроена путешественники вернулись в Гонконг. Яковлеву как ближайшему другу Хаардта выпала печальная обязанность перевезти тело покойного во Францию. В конце апреля 1932 года члены экспедиции прибыли в Марсель. На берегу их встречал Ситроен, скорбящий по коллеге и другу.

Хаардт был холостяком, его похоронили неподалеку от могилы Эдуарда Мане на кладбище Пасси. На отпевание пришло множество друзей и коллег Хаардта.

Несмотря на трагическую потерю, членов экспедиции встречали в Париже с такой же помпой, как и после возвращения из Африки. Через несколько месяцев после их возвращения открылась большая выставка трофеев обеих экспедиций. Яковлев, однако, был по-прежнему подавлен – тоска по Хаардту тем же летом усугубилась еще одной трагедией: в августе Виктор Пуант, обаятельный предводитель “Желтого пути”, покончил с собой из-за несчастной любви к прелестной и неверной актрисе Алисе Косеа.

Между тем Яковлеву приходилось думать и о деньгах. Весной 1933 года в галерее Шарпентье должна была состояться большая выставка его творчества. Теперь он трудился над сделанными в Азии набросками – после долгой работы в Париже и на Капри у него получилось сто картин и двести пятьдесят рисунков. Все эти работы посвящались памяти Жоржа-Мари Хаардта. “Мне хотелось передать колоссальность преодоленного нами пути, показать разные стороны нашей бродячей жизни, воссоздать безграничное пространство, окружавшее нас… и отдать дань памяти ушедшего друга”.

Выставка пользовалась большим успехом, но прибыль была меньше ожидаемой – Великая депрессия, ударившая по Уоллстрит в 1929 году, летом 1933 года особенно сильно ощущалась в Париже. У Яковлева не было никакого постоянного дохода, а ему приходилось содержать стареющую мать и сестру – последней к тому моменту было уже сорок семь, и ее певческая карьера шла на спад. Только горячей любовью к этим двум женщинам и чувством долга перед ними можно объяснить следующий неожиданный поворот в его карьере: в 1934 году он принял приглашение переехать в США и стать директором школы при Музее изящных искусств в Бостоне. Его этюды публиковались в National Geographic – в журнале подробно освещалась экспедиция “Желтый путь”, и американские ценители искусства познакомились с его талантом. В его работах чувствовалось классическое академическое образование, и это не могло не привлечь консервативную Америку.

Яковлев прибыл в Бостон в 1934 году и заступил на новый пост. Это был его первый визит в Америку, и впереди ожидали три непростых года службы. Теперь Яковлева знали на обоих континентах. Его работы выставлялись в Вашингтоне, Питсбурге и Нью-Йорке. В Штатах у него была возможность навещать брата, моего дедушку Алексея – он покинул Россию в 1915 году, и с тех пор братья не виделись. Но Яковлев – человек, который никогда не жаловался, всегда излучал оптимизм и дружелюбие и был сдержан в проявлении эмоций, в Бостоне был очевидно несчастлив.

“Атмосфера Бостона не располагает к творчеству, это провинциальный, косный город, – писал он в 1937 году Луи Оду-ан-Дюбрейлю, старшему помощнику Хаардта в экспедициях Ситроена. – Я понимаю, что в Европе мои перспективы туманны, но всё равно хочу туда приехать. Моих сбережений хватит на год, а если станет слишком тяжело, вернусь в Штаты… В бостонской школе отпускают меня с сожалением и рады будут нанять снова; а мне сейчас жизненно необходимо вновь погрузиться в бодрящую и нездоровую атмосферу старой Европы”.

Недовольство Америкой и тоска по “старой Европе” сопровождались одолевшими Яковлева в тот период сомнениями в себе. Собственный бесподобный талант рисовальщика теперь его не радовал. Когда ученики в Бостоне восхищались его виртуозной техникой, Яковлев в порыве самобичевания отвечал, что талант к рисованию набросков может стать настоящим проклятьем для художника. Вернувшись в Париж весной 1937 года, Яковлев засел за темперу – он хотел утвердиться в роли живописца, а не просто автора эскизов, но из-под его кисти выходили плоские, безжизненные работы. В тот период Яковлев экспериментировал с мифологическими сюжетами и экспрессионизмом: писал Тезея с Минотавром, одалисок, причудливых морских чудовищ. Это были не лучшие его работы, а Яковлев был слишком умен, чтобы не понимать, что образная живопись ему не дается.