Они - [80]

Ольга вполне осознавала, что неправа, несправедлива, что выглядит сварливой и даже злой, но будто нарочно старалась выглядеть еще несправедливей и сварливей. Ей от этого становилось только хуже, а именно этого она и добивалась, ей почему-то казалось, что чем хуже будет ей, тем быстрее вернется Килил. Может, он почувствует на расстоянии, как ей плохо (она верила в такие вещи), и вернется. А еще она верила в перераспределение плохого и хорошего в мире, особенно когда касается близких людей. Зла и добра, считала она, всегда одинаковое количество на земле (а если того и другого становится больше, то потому, что больше становится людей). Хорошего не хватает на всех. Поэтому чем хуже одному из близких, тем лучше другому — и наоборот. То есть люди — как сообщающиеся сосуды, уровень всегда один, но при переливании что-то происходит, плюс меняется на минус, а минус на плюс (вспоминала Ольга уроки физики, потому что такие люди, как она, всю жизнь помнят школу лучшим временем своей жизни). Каким образом это получается, Ольга не понимала. Но точно знала: именно тогда, когда мама тяжело заболела, звала к себе, она была счастлива своей самой счастливой первой любовью. Что же получается, болезнь матери — наказание за любовь дочери? Или наоборот, любовь дочери — награда за болезнь матери? Кстати, когда любовь прошла — мать выздоровела...

Полина согласилась встретиться с Шацким, не испытывая никакого желания его видеть.

Шацкий повел себя джентльменом, пригласил в кафе и сообщил ей где и при каких обстоятельствах видели Килила.

— Он, наверно, к бабке поехал, если это вологодский поезд был! — сказала Полина. — У нас бабка живет в Вологодской области! Можно, я маме позвоню?

— Конечно.

Полина позвонила Ольге. Та начала задавать вопросы: когда именно видели Килила, какой был поезд и т. д.

Полине пришлось передать трубку Шацкому, который подробно изложил все, что сумел узнать. Говоря с матерью Полины, он поймал себя на том, что ему приятна эта, пусть случайная, общность дела, темы разговора, что-то было в этом свойское и даже почти родственное. Он очень удивился этому ощущению, но оно не только не уходило, а разрасталось. И он, закончив разговор с Ольгой, сказал Полине самую странную фразу в своей жизни:

— Слушай, а выходи за меня замуж?

— Ага, конечно! — откликнулась Полина, даже не улыбнувшись.

Шацкий засмеялся:

— Вот и хорошо. А то бы согласилась, и зачем мне это надо? Мы через месяц поубиваем друг друга. В тебе же нет ничего, моя красавица. Ума большого не видно, образование очень среднее. Если есть женщины с большой буквы, то ты — с маленькой.

— Мне все равно, — сказала Полина, и Шацкий с досадой понял, что ей действительно все равно, — Главное, предупреждаю: только попробуй ко мне хоть раз прикоснуться еще, урод.

— Ну, Полина, зачем ты так? Я не урод.

— Ты хуже урода. Ты вообще никто. Больше у тебя дел ко мне нет? До свидания.

— Послушай... — Володя взял ее за руку.

Она вырвала руку и закричала шепотом:

— Чего ты ко мне пристал? Мало девушек, что ли, в Москве? Вы... меня, ну и все, и проваливай! Жениться ему понадобилось! А я чем виновата? Меня тошнит от тебя, ты можешь это понять?

Она встала, не дожидаясь ответа, и ушла.

Ну нет, подумал Шацкий. Это неправда, этого не может быть. Она явно ведет какую-то игру, надо понять — какую. Нет ничего сложнее простых девушек, сделал Шацкий попутный вывод.

А потом вспомнил о деле: надо в конце концов позвонить Карчину и сообщить новость о малолетнем воре. Пусть натравливает на него милицию — теперь в конкретном направлении.

6

Карчин, когда ему позвонил Шацкий, расхаживал по веранде среди цветов и кричал испуганной жене Лиле, сидевшей в углу, с ногами в кресле, что он ее не держит, пусть убирается ко всем чертям, но сын останется у него.

Разговор дошел до этой стадии не сразу.

Когда он ехал домой, то злился, что там не Юля, а Лиля. Юле он мог бы рассказать обо всех своих неприятностях, включая идиотские бумажные самолетики. Она бы встревожилась и, быть может, испугалась, но как взрослая женщина, как разумный человек. Вместе обсудили бы, посоветовались. А эта вытаращит свои детские глаза и будет с виноватым видом что-то мямлить, на ходу угадывая, каких слов он от нее ждет. Юрий Иванович вспомнил, как однажды друг детства Харитонов, случайно встреченный и случайно же, под настроение, позванный на какое-то семейное торжество, быстро, по своему обыкновению, напившись, пялил, пялил глаза на то, как Лиля, рассеянно улыбаясь всем вокруг, с наслаждением впивается зубами в мякоть какого-то фрукта, и вдруг воскликнул: «Какая... органолептическая женщина!» Тогда никто не обратил внимания, да и мало что ляпнет Харитонов, он всегда ляпал — и словами, и поступками, и всей своей неустроенной жизнью, но Юрий Иванович уловил, запомнил. И в первые годы, глядя, с каким аппетитом и вкусом Лиля занимается домом, готовкой, всяким рукоделием, которое очень любит, возней с сыном, всем, к чему можно прикоснуться, что можно потрогать, с какой чуть ли не нежностью пробует выпеченный пирог, хорошее вино, фрукты, которые обожает, он с улыбкой думал: в самом деле, какая органолептическая женщина! А потом это стало раздражать. Он все чаще замечал, что с Лилей говорить ему не о чем, да и не хочется. И ведь не дура, и образование гуманитарное за плечами, но все втуне, будто, получив во владение дом, мужа и ребенка, она напрочь забыла все, что знала, за ненадобностью. Не читает ни книг, ни газет, ни журналов, включая дамские, а только те, где про какие-то коврики и салфетки, весь дом в ковриках и салфетках. Она даже телевизор смотрит без интереса, а все что-то шьет или вышивает, поглядывая на экран с одинаковым отсутствием любопытства, будь там хоть комедия, хоть репортаж с места очередного теракта.