Они остались - [3]

Мы с капитаном долго ворочались с боку на бок. Я думал о санях с палатками и продуктами и все ждал, что вот сейчас часовой или старшина подбегут к блиндажу и доложат о приближении к острову злополучных саней. Но никто на подбегал. Свистел ветер, снежная дробь хлестала снаружи.

Капитан включил карманный фонарик, пошарил лучом по заплесневелому потолку, по стенам. И вдруг приподнялся на локтях, достал из кармана очки, торопливо надел их, впился в какую-то надпись на бревнах.

- Что вы там нашли? - спрашиваю.

- Смотрите, что тут написано, - громко прошептал капитан.

Я тоже приподнялся. В свете фонаря виднелись вырезанные ножом слова: "Смерть фашистам! Да здравствует Ленинград!" И дальше шли подписи: "старшина второй статьи Худяков, матрос Дзюба, матрос Бары..." Окончание фамилии было неразборчивым, зато ясно виднелась дата: "7 ноября 1941 г.". Еще ниже другой рукой было написано: "Положение наше хуже губернаторского. Привет Марусе". Подписи не было. Может, это вырезал Худяков, может Дзюба, а может, тот, третий, с непонятной фамилией "Бары..."

Мы помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра.

- Вы были на фронте? - спросил Шариков.

Я ответил, что когда началась война, мне было десять лет.

- Простите, я упустил из виду, - извинился Шариков. - А мне пришлось. Под Ленинградом. Всю блокаду.

Я с уважением посмотрел в ту сторону, где он лежал. Почему-то мне раньше и в голову не приходило, что этот близорукий вежливый капитан мог быть защитником Ленинграда. Теперь мне стало многое понятным в его поведении.

Я ожидал, что он начнет рассказывать о разных блокадных эпизодах, но капитан только промолвил задумчиво:

- Да, было дело... Вот на зрение подействовало. После блокады пришлось очки надеть. Без них не могу читать.

И он заснул, положив очки рядом с собой.

...Утром нас разбудил грохот канонады. Пушечные залпы катились по заливу, сотрясая воздух. Я выбрался из блиндажа и ахнул. Лед взломало. Тот самый лед, по которому мы добирались сюда и по которому должны были проехать сани, трещал по всем швам и разламывался на наших глазах. Между льдинами образовались трещины и полыньи, над черной водой курился пар. А ветер свирепствовал с неимоверной силой, швыряя в небе низкие косматые облака. На горизонте в открытом море бушевал шторм. Он и сыграл с нами злую шутку.

Мы стояли на самой высокой точке нашего острова и смотрели, как вокруг него грохотал и крошился лед.

- Сани, братцы, сани! - крикнул кто-то.

От невидимого в тумане берега к нам двигалась черная точка.

- Куда? Назад! - крикнул я, как будто и впрямь на аэросанях могли услышать мой голос.

Но водитель сам увидел, что ему не проехать. Сани медленно двинулись вдоль черной, курящейся паром воды, выбирая дорогу к нашему острову. Но это было безнадежное дело. В любой момент они могли быть отрезанными от материка, и водитель это, видимо, сообразил. Покружившись еще немного вдоль трещины, сани полным ходом покатили к берегу, увозя с собой палатку, провизию, рацию и железную печку.

Да, вот такие дела. Полтора десятка вооруженных, голодных людей стояли вокруг меня и глядели, как удаляются от них блага жизни. Никто не кричал "Сарынь на кичку!" На всех нас оставалось две селедки и одна буханка замерзшего ржаного хлеба.

- Что случилось?

Я узнал бодрый голос капитана Шарикова и обернулся к нему. Он смешно моргал близорукими глазами.

- Мы, кажется, отрезаны? - произнес Шариков громко.

Старшина Свист, стоящий со мной, потрогал свои усы.

Я коротко объяснил капитану, что с нами случилось и что нас ожидает, и заключил без улыбки:

- В общем, положение наше, действительно, хуже губернаторского.

- Пустяки! - возразил капитан. - Прилетит вертолет, сбросит продукты и мы заживем как боги. Гораздо хуже, что я лишился очков.

- А где они?

- Да, понимаете, ночью я машинально положил их рядом с собой, как это делаю дома. А вот сейчас, когда из блиндажа вылезали солдаты, кто-то наступил на них, и я долго искал в темноте, пока нашел вот эти жалкие остатки. - Он вынул из кармана роговую оправу без стекол.

Старшина сочувственно крякнул и грозно посмотрел на столпившихся вокруг солдат. Те конфузливо пожимали плечами и отворачивались, только один из них, низкорослый и щуплый, как школьник, насмешливо сказал!

- Подумаешь, очки! Тут скоро концы отдавать будем, а товарищ капитан об очках... - и зло сплюнул под ноги.

Это был рядовой Цвириков, солдат первого года службы, тот самый, что падал несколько раз в торосах на пути к острову, потом горланил "Сарынь на кичку!", а потом, в блиндаже, норовил забиться в самый теплый угол - я приметил его. И мне стало стыдно за него перед капитаном, так стыдно, хоть проваливайся сквозь землю.

Старшина свирепо повел усами, а капитан Шариков спокойно так, негромко спросил в наступившей тишине:

- Как ваша фамилия, товарищ солдат?

- Цвириков, - ответил тот.

- Откуда вы родом, товарищ Цвириков? - спокойно продолжал капитан.

- Ну, из Ленинграда, а что?

- Так... Прошу за мной товарищ Цвириков. Прошу... Прошу...

И они пошли к блиндажу, а вслед за ними двинулись и все остальные.

В блиндаже капитан включил фонарик, осветил надписи и вежливо попросил Цвирикова: