Они были не одни - [9]

— Некогда беи были сильны, и им посчастливилось овладеть землей, — возражал племяннику старик, — а крестьянам, видать, на роду написано вечно оставаться рабами. Да ведь так обстоит дело не только в Дритасе… Сколько еще сел в Албании принадлежит беям! Много в Албании рабов, много!..

— Ну, хорошо, дядя Коровеш! Вот сегодня приедет бей и потребует с тебя столько, сколько вся твоя шкура не стоит. Значит, и теперь ты собираешься ему ответить, как отвечал все прошлые годы: «Слушаюсь, бей! Будет исполнено, бей!» И опять сдерет он огромный оброк, а нам не оставит даже семян для посева. Опять скажешь: «Так нам, крестьянам, на роду написано». А ему на роду написано забирать наш урожай и оставлять нас в дураках.

— Удивляешь ты меня, племянник. Что с тобой? Тебя будто подменили. Слушаю тебя… и мне кажется, словно ты все это в бреду говоришь. Как же мы, крестьяне, можем спорить с Каплан-беем? Вот в Горице попробовали заспорить со своим Малик-беем, и что с ними стало? Послушай меня, племянник, образумься! Ведь у тебя семья. С беем опасно ссориться: земля-то его… Лучше договориться по-хорошему. А нам суждено терпеть до тех пор, пока не сложим своих костей. Такая уж наша доля. И так оно было с нашими отцами и с нашими дедами, мир их праху и успокоение их душе!

Гьика закусил губу и раздраженно стегнул прутиком по ветке можжевельника, будто хотел сорвать на ней досаду.

— Нельзя всю жизнь только и делать, что говорить бею: «Слушаюсь, бей! Будет исполнено, бей!» Что же получается? Я в поте лица, не щадя сил, обрабатываю землю, а весь свой урожай должен отдать бею, тогда как мои дети остаются без куска хлеба! Но этого мало. Мы еще должны выражать бею свою покорность не только когда он обирает нас, но и когда бьет нас, бесчестит! Скажи на милость, дядя Коровеш, разве это жизнь, достойная человека? — воскликнул Гьика и с еще большей силой хлестнул прутом по можжевельнику.

Старик закурил, ласково посмотрел на Гьику и сказал:

— Правильно говоришь, племянник, очень правильно, но кто же осмелится тягаться с беем?

— Мы все! Кто же другой? Пусть даже нам придется погибнуть, но уж если умирать, так хоть сразу, это по крайней мере лучше, чем жить, умирая каждый день…

Тут разговор их прервался, потому что Коровеш заметил приближавшихся к ним четверых всадников.

— Видишь там верховых? — и он вгляделся пристально. — Это, должно быть, он со своими кьяхи.

— Да, он, — процедил сквозь зубы Гьика.

— Что ж, пойдем, — вздохнул старик, и оба крестьянина двинулись в сторону Каменицы, чтобы, миновав виноградники, выйти у Скалистого ущелья на дорогу и по ней добраться до села.

* * *

Между тем четверо всадников, свернув с шоссе, направились в сторону села. Один из них ехал впереди. Он был в охотничьем костюме, с двустволкой за плечами, биноклем и патронташем. Из-за пояса сверкала серебряная рукоятка револьвера. Одной рукой он сжимал поводья, в другой держал красиво заплетенный кожаный хлыст. Хозяйским оком всадник поглядывал на поля и виноградники и время от времени что-то бормотал себе под нос.

Это и был Каплан-бей, владелец поместья Дритас. У него вошло в обыкновение дорогой никогда не разговаривать со своими спутниками, а только внимательно поглядывать по сторонам да покуривать. А если перед отъездом из дому ему случалось побраниться с женой, тогда он всю дорогу был зол и мрачен.

Позади бея ехали трое — его кьяхи, вооруженные до зубов, с закрученными усами, чванливые, как петухи. Они гнали коней рысью, и цокот копыт разносился далеко кругом. Девочки, забравшиеся на черешню, продолжая щебетать и смеяться, не слышали конского топота. Зато до слуха бея еще издали донесся детский смех. Бей все ближе и ближе, а они продолжают веселиться.

— Что это за разбойницы воруют у нас черешни? А ну-ка, Яшар, погляди! — приказал бей одному из кьяхи.

— Слушаю, бей! — ответил Яшар и во весь дух погнал лошадь к черешне.

— Эй, вы, разбойницы! Маленькие суки! Или вы думаете, что это — добро вашего отца, а? Да еще хохочете, да еще поете?.. Мимо едет сам бей, а вы у него на глазах воруете хозяйское добро! А ну-ка, слезайте! Сейчас же! — угрожающе крикнул кьяхи.

Девочки, едва услышав его голос, перепуганные, спустились с дерева и, стоя перед Яшаром, трепетали, как тростник на ветру. Их было семь, все в возрасте восьми-девяти лет, все оборванные и босые. Одна, спускаясь, разорвала рукав рубашки; другая оставила на дереве половину головного платка — он зацепился за сук; третья, спрыгнув на землю, напоролась босой ногой на колючку и крепко стиснула зубы, чтобы не закричать от боли; четвертая в кровь расцарапала руку.

— Ну, что теперь с вами делать, воровки?.. Знаете ли вы, что я могу вас убить тут же, на месте, за то, что вы крадете добро бея?

— Прости, эфенди! Прости нас на этот раз! Мы думали, что эта черешня дяди Гьерга, потому и забрались на нее. Прости! Прости! — взмолились малютки и расплакались.

— Ага! Теперь — прости? Когда дело плохо, вы ревете, а только что визжали и хохотали! Ах вы, маленькие суки! И отцов ваших посадим в тюрьму! — продолжал грозить кьяхи, посмеиваясь себе в усы.

Девочки заплакали еще громче.