Она - [18]

Мама говорила словно в бреду, и в такие моменты я чувствовала, что ее уносит ку­да-то далеко-далеко.

Я же слушала ее рассказ, трепеща от ужаса. Помню, как сильно огорчалась, ко­гда пыталась крепко сжать мамину руку а она инстинктивно отдергивала ее.

Однако клиника оказалась гораздо бо­лее тихим и спокойным местом, чем ожи­дала. К тому же, похоже, я здесь бывала. И мне вдруг пришло в голову, что, хотя ма­ма и говорила, будто посещает клинику, чтобы встретиться с директором, возмож­но, ее безотчетно тянуло сюда.

Вполне может быть, что в то время, ко­гда мама лежала здесь, в душе ее бушевали сомнения, а тетя, отгородив ее от всех, вы­нуждала не открывать сердце персоналу. Возможно, мои детские воспоминания были слишком живыми, но теперь мне кажется, что когда я заметила странности в мамином поведении, тогда же в каком-то смысле она стала сильнее, и, пожалуй, именно к этому она стремилась.

Я взглянула на Кодзима-сан: она плака­ла. Потом она взяла меня за руку.

Это была рука труженицы. Рука с загру­бевшей кожей, но с нежными прикоснове­ниями самой обычной женщины с массив­ной нижней частью тела и множеством морщинок в уголках глаз. Ощущения от прикосновений этой пожилой медсестры, которая день за днем всю свою жизнь уха­живает за больными, были мне незнакомы.

— Все это время я очень сожалела о том, что случилось с вашей матушкой. Не­смотря на то что ее уже выписали, ей следовало больше довериться директору. Рассказать, как себя чувствует, что ее беспоко­ит... — добавила Кодзима-сан.

Нет, история развития ее странности наверняка началась уже тогда, в момент поступления в клинику, так что было уже слишком поздно, хотела сказать я, но, не­понятно почему, на глаза вдруг наверну­лись слезы, и я не смогла вымолвить ни слова.

Сёити молчал. И за это молчание я была ему благодарна. Мне было слишком стыд­но оттого, что я плачу, оказавшись в мами­ном прошлом.

— Сё-тян, извини. Ты пока не торопясь побеседуй о тете, а я немного прогуляюсь по саду, — сказала я, поднимаясь.

У меня возникло странное чувство, как будто я вновь стала маленькой девочкой. Я удивилась, когда, опустив глаза, увидела ноги взрослой женщины. Надо же, так вы­росла, а где-то в глубине души ничего не изменилось.

— Не переживай, мы ведь здесь ради тебя, — ответил Сёити.

Какой все-таки из него получился заме­чательный брат, снова отметила я про себя.

Распахнув дверь, ведущую в сад, я поду­мала: да, вот оно, знакомое ощущение этой двери. Мне приходилось бывать в этом са­ду, и, помнится, я слышала мамины исто­рии о том, что единственным смыслом жиз­ни для нее тогда были не тетя, не директор клиники и, разумеется, не Кодзима-сан, а этот самый сад с его растениями, муравь­ями, гусеницами.

Впоследствии мама стала очень заня­тым человеком и совершенно перестала бывать даже в нашем саду, но тогда именно в больничном саду она находила единст­венную отдушину. Я любила слушать ее рассказы о здешнем саде. Хотя это были грустные истории, они оказались пропита­ны самыми нежными красками маминой души.

Здесь, в саду, мама могла без устали на­блюдать за тем, как набухают и в один из дней лопаются маленькие почки, как вино­градная лоза растет и тянется во все сторо­ны, как муравьи усердно перетаскивают ку­сочки сладостей и дружной гурьбой пере­носят мертвых насекомых.

Здесь время тянулось дольше, и не было никаких чувств и эмоций, а текла только жизнь. Поэтому мама убегала сюда, чтобы не видеть ничего лишнего. Она пропадала в саду, чтобы не замечать своего отражения, собственной сестры, которая находилась слишком близко и убежать от которой она не могла. Для мамы, оказавшейся в тени своей сестры, это было единственным вре­менем свободы и раскрепощения. Когда ма­ма рассказывала о том времени, она словно снова превращалась в ребенка. Наблюдая за гусеницами, которые день ото дня ели все больше и постепенно росли, она думала, что жить не так уж и плохо. Сад словно напут­ствовал: “Всякий день меняйся, двигайся вперед!” Небо и облака были слишком боль­шими и поэтому не находили отклика в ма­мином съежившемся сердце. И только бур­лящая жизнь маленьких существ пролива­ла свет в детской душе. По этой причине ей хотелось, чтобы в саду собственного дома, по возможности, не было искусственного ло­ска, чтобы можно было видеть, как естест­венным образом растут и увядают растения, как живут среди них всевозможные живые существа. Я помню, едва мы вселились в по­строенный дом, мама, надев шляпу, вышла на прогулку в сад, и я отправилась вместе с ней. Потом это вошло в привычку.

Теперь мне казалось, что мое восприя­тие той мамы, несмотря на некоторое иска­жение временем, было самым понятным. По крайней мере, именно такой, более де­ликатной и слабой, нежели в последние годы своей жизни, мама была мне гораздо ближе. Тот факт, что в маминой жизни су­ществовало время очарованности жизнью сада, утешал меня как ничто иное.

Я полной грудью вдохнула его воздух.

Ну, вот и я. Сколько лет, сколько зим. Спасибо тебе за то, что когда-то давно по­мог моей маме. Мне не передать словами всю мою благодарность тебе. Ведь самой важной историей из всех, услышанных мною от мамы, мне кажется история о тебе. Толь­ко рассказывая о тебе, мама не могла скрыть человеческую слабость.